Выглядел Спиридон значительно старше Дмитрия. Видимо, не легко дались ордена Красного Знамени и Красной Звезды, прикрепленные к его гимнастерке.
Максим сразу почувствовал, что братья очень дружны, понимают друг друга с полуслова и одинаково смотрят если не на все, то на многое в жизни. Поэтому говорили без дипломатии и сразу пришли к соглашению: эскадрилья дает Максиму реактивные снаряды (на первое время и исходя из своих возможностей), а Дмитрий уже завтра заглянет в нутро одной пушечки, которую начальство намерено списать в утиль за то, что она, хотя и числится автоматической, почему-то не хочет стрелять так, как ей полагается по техническому паспорту: даст короткую очередь и заткнется. Разве война с таким оружием? Самоубийство это.
Мельком заглянув в маленькую комнату, где стояли две кровати под одинаковыми грязно-зелеными, армейскими одеялами, прошли во вторую, служившую гостиной и столовой. Здесь были два стола: один — большой обеденный, стоявший в центре, и второй — письменный, втиснутый в угол; еще имелось шесть венских стульев, обитый плюшем диван и шифоньер во всю стену.
Войдя в эту комнату, Максим сразу же увидел тот эсэсовский кортик, который от имени экипажа бронекатера подарил Дмитрию. Кортик был прикреплен над письменным столом, на котором почти навалом лежали фашистские ордена, медали и даже знаки, какими награждались гитлеровские вояки. Но больше всего Максима поразила наша медаль «За отвагу»: больше половины ее было вырвано, фактически только колодка и самая верхняя часть медали и уцелели.
Спиридон пояснил, явно одобряя брата:
— Понимаешь, Митя считает, что все это и многое другое, чего пока еще нет, нужно обязательно сохранить для потомков. Конечно, и государство уже распорядилось о сборе подобного исторического материала. Конечно, оно наберет больше, его экспонаты будут во много раз ценнее и дадут более полную и правильную картину, но… Среди них, если Митя не подарит, не будет вот этой медали «За отвагу». А ведь она приняла на себя удар вражеской пули, можно сказать, спасла жизнь своему владельцу.
— Ой, окажись я на его месте, никогда бы не рассталась с ней! — вырвалось у Али.
— Он и не отдал ее, такой и носил на своей груди… Пока другая пуля не убила его… Вот и твой китель Митя намеревается сберечь для истории. Как документальное свидетельство того, через что довелось нам пройти.
— Тогда какого же черта он с людьми не поделится своей задумкой? Ведь мы бы все помогали ему! — не гневно, не с обидой, а сожалеючи сказал Максим.
Спиридон долго молчал. Наконец все же молвил:
— Не знаешь ты еще Митю, не знаешь. Он многое хорошее внутри себя прячет…
Потом неторопливо пили чай, сидя за обеденным столом в большой комнате. За чаем, к которому не было ничего, кроме нескольких кусочков ржаного хлеба, Максим с Алей и узнали, что братья встретились только весной этого года, что только они пока и уцелели от семьи, которая до этой проклятой войны состояла из двенадцати человек; жили они в Харькове, и всех их — отца с матерью, младших сестренок и братьев — фашисты расстреляли только за то, что Спиридон и Дмитрий служили в Красной Армии.
Вроде бы спокойно, помогая друг другу, братья рассказали о гибели своих. Без дрожи голоса, без трагических придыханий. Но Максим понял: они никогда не забудут этого.
Затем Спиридон перевел разговор на жизнь Максима, на его службу. Пришлось выложить все. Вернее — почти все: умолчал о порке, которой был подвергнут рыжим фельдфебелем, и лишь вскользь упомянул о своем и Риты почти часовом пребывании среди волн. Зато, когда заговорил о работе катера, не жалел добрых слов ни в адрес матросов, ни самого катера.
— Это очень хорошо, что ты любишь их, — с какой-то тайной грустью сказал Спиридон. — Нельзя быть командиром, если у тебя нет этого чувства к подчиненным и их работе… И не удивляйся, что так подробно расспрашиваю. Наша общая беда в том, что мы недопустимо мало знаем друг о друге. Что, например, тебе известно о нас, штурмовиках? Вообще о летчиках? Небось тоже костеришь нас за то, что нет наших самолетов в небе, когда над вами висят фашистские? Не подтверждай и не отрекайся: точно знаю, что костеришь… А вот известно ли тебе, сколько и каких у нас бывает вылетов за день? Во сколько раз эта цифра больше нормативной?.. Или — что мне известно о вашей морской службе? Во-первых, форма у вас красивейшая, во-вторых… Во-вторых, стоят ваши коробочки в Неве и из «кривого ружья» постреливают по врагу. Не маловато ли я знаю о боевых делах флота? Чудовищно мало, хотя мы вместе обороняем Ленинград. А если верить ему, — кивок в сторону Дмитрия, — Ленинград только на флоте и держится. Спрашивается, а где матушка-пехота? Где все прочие, кто насмерть стоит на своих рубежах обороны?.. Нет, братцы, все мы как можно больше должны знать друг о друге. Чтобы проникнуться соответствующим взаимным уважением.
Во время этого разговора Аля вовсе притихла, не обронила и слова. Смотрела на говорившего и слушала, слушала, то хмуря брови, то светлея лицом.
Чуть больше часа пробыли Максим и Аля у братьев. А когда собрались уходить, Дмитрий увел Максима на кухню и там, несколько помявшись, выпалил:
— Будешь на меня сердиться или нет, это твоя воля. За выдумку мою про развеселую компанию и прочее. Зато я теперь точно знаю: Аля — добрейшая душа. Да и тебе теперь известно, что с тобой она куда угодно пойдет… Между прочим, тебе не кажется, что от имен этих сестренок веет чем-то домашним, теплым? Аля и Ляля, Ляля и Аля…
В ответ Максим молча обнял его за плечи, на считанные секунды привлек к себе.
А Спиридон, стоя в дверях квартиры, попросил их не забывать брата, чтобы он и вовсе не ошалел от своих пушек и пулеметов.
И вот они с Алей идут по почти пустынным улицам Ленинграда. Максим отчетливо помнил, что чуть больше года назад здесь, бывало, шага не ступишь, чтобы не встретиться с человеком.
Идут не спеша, идут квартал, второй, третий…
— Максим, почему вы не возьмете меня под руку? — спрашивает Аля, шагавшая справа от Максима.
— Лучше вы возьмите меня. Но под левую!
— Почему именно под левую? — удивляется она, но послушно и охотно исполняет его желание.
— Так во всех отношениях удобнее… Понимаешь, а вдруг встретим кого-либо из командиров или матросов? Чтобы козырнуть, мне оттолкнуть тебя придется.
Больше не было сказано ни слова. Максим смотрел только под ноги, чтобы ненароком не подвести Алю к воронке от снаряда или бомбы, а она, Аля, — куда-то поверх домов, думая о чем-то своем.
И чем ближе они, подходили к ее дому, тем медленнее шли.
У подъезда постояли, желая и избегая взглянуть в лицо друг друга. Потом Аля сказала, протянув Максиму обе руки:
— Я буду ждать вас, Максим. И вы обязательно приходите. Когда выберете время, тогда и приходите.
Она не подумала о том, что именно в те часы, когда он сможет прийти, сама окажется на дежурстве.
Для Максима навсегда осталось тайной, где и каким способом его матросы раздобыли краску. Но против факта не попрешь: после ремонта, который длился всего около недели, бронекатер выглядел новехоньким, хоть сейчас в парадный строй боевых кораблей.
Настал и такой час, когда последний рабочий судостроительного завода покинул катер. А день был солнечный, ласковый. И город, умытый недавним летним ливнем, казался освеженным, помолодевшим. В такой благодатный час бронекатер, вспарывая носом невскую воду, бросившуюся навстречу ему бесчисленными водоворотиками, побежал к родному дивизиону.
В душе Максим боялся встречи с Борисовым, особенно — с комиссаром дивизиона. Нет, он считал себя полностью правым, но кто заранее знает или точно предугадает решение командования? А установка пусковых устройств для реактивных снарядов произведена без согласования с начальством. И если Борисов мог в дисциплинарном порядке наказать за самоуправство, мог даже отстранить от командования бронекатером, то Медведев… С комиссаром все было во много раз сложнее. Его Максим так уважал, так дорожил его мнением, что было невероятно больно даже просто огорчить, встретиться именно с его укоряющим или осуждающим взглядом.
Вопреки ожиданиям, ни Борисов, ни Медведев не вышли встречать бронекатер, вопреки ожиданиям, никто будто и не заметил изменений в его вооружении. Даже когда Максим явился к Борисову и доложил, что бронекатер готов к выполнению боевых заданий, тот только и сказал безразличным тоном:
— Занимайтесь боевой подготовкой. Согласно плану.
Не «занимайся», а «занимайтесь» сказал…
О причине столь холодного приема долго гадать не пришлось: сразу после обеда приехал сам Лютый и прямо, не заходя в штаб дивизиона, к сто второму. Остановился на берегу около него и давай шарить по нему глазищами. Его сопровождали Борисов, Медведев и многие другие командиры, среди которых были и такие, кого Максим видел впервые. Все они пялились только на бронекатер, вернее — на то, что, укрытое чехлом, торчало на носовой орудийной башне. Только Дудко, перехватив настороженный взгляд Максима, ободряюще подмигнул: дескать, не робей, все обойдется!
