— Позвольте, пан начальник, представить вам наших гостей, — начал было Золотарь, но Василий Иванович, пожав руку каждого из непрошеных гостей, оборвал его:
— Еще успеешь познакомить. Когда одни останемся.
Войдя в свой кабинет, Василий Иванович одним взглядом схватил, что здесь все осталось по-прежнему; отсутствие даже пылинки — единственное свидетельство того, что тут без него бывали. Он уверенно прошел к своему привычному месту, неторопливо уселся в кресло с высокой резной спинкой и лишь тогда сказал:
— Теперь я к вашим услугам, панове. Как меня величают и кем являюсь, то вам отлично известно. Потому и не представляюсь. А как прикажете вас величать-наименовывать?
Властный тон, каким было сказано слово «прикажете», заставил и Золотаря, и его гостей понять, что перед ними настоящий хозяин района; даже невольно подумалось: а не получил ли пан Шапочник каких секретных указаний от самого фон Зигеля?
Пан Золотарь даже подался лбом вперед, готовый ответить, но один из гостей коснулся рукой его плеча и сказал с должным уважением и без боязни, словно чувствуя за своей спиной чью-то могучую поддержку:
— Пан Шапочник, конечно, понимает, что наши сегодняшние имена — псевдо, не больше. Поэтому мы не будем в обиде, если для него я останусь паном Григором, а мой друг — паном Власиком. Разумеется, только до того времени, когда нам будет дозволено открыться.
Пан Власик ласково улыбнулся в бородку, подковкой охватившую подбородок, и в вежливом поклоне склонил голову с маленькой проплешиной на затылке; только побелевшие пальцы, которые он почему-то сцепил на своем впалом животе, выдали его волнение.
Василий Иванович, будто он и не ожидал иного ответа, удовлетворенно кивнул и предложил всем сесть поближе к столу, чтобы, как он выразился, «беседа текла теплее». А еще немного погодя, когда Генка исчез, уставив стол бутылками с мутным самогоном и разнообразной снедью, и состоялся довольно путаный и долгий разговор, из которого вытекало одно: сейчас такое время настало, что нельзя, даже преступно кровным белорусам сводить какие-то свои личные счеты, что сейчас все, кто душой против Советов, обязаны объединить силы и оказывать всяческое содействие вермахту — единственной реальной мощи, способной сокрушить большевиков и всю их коммунию; а какая власть на этой земле после разгрома большевиков установится, кто и какое место в новом правительстве займет — обо всем этом можно будет договориться и позднее.
Говорил преимущественно тот, который назвался паном Григором. Пан Власик лишь изредка вставлял что-то свое, обязательно со ссылкой на священное писание или какую-то подобную же книгу. И все это с ласковой улыбочкой. Вот и сейчас, едва пан Григор замолчал, заявив, что в этой борьбе, которая только теперь по-настоящему и развернется, все методы хороши, пан Власик немедленно прожурчал ласковым ручейком:
— И тогда он сказал ему: «Пойди и посмотри на землю ту, на людей, ее населяющих, и на то, что она дать сможет».
— Не понял: кто это и кого на шпионаж так наставлял? — спросил Василий Иванович.
— Священное писание надо читать, — нимало не смутившись, ответил пан Власик.
Василий Иванович, когда еще работал в школе, много раз выступал с антирелигиозными лекциями, что только не читал, готовясь к ним, но о таком напутствии впервые услыхал, даже усомнился в правдивости услышанного:
— Священное писание?
Пан Власик испытующе посмотрел на него, словно желая убедиться, что он не иронизирует, но лицо Василия Ивановича выражало только искреннюю заинтересованность, и тогда, молитвенно подняв глаза к потолку, пан Власик торжественно изрек:
— Ветхий завет, четвертая книга Моисеева, глава тринадцатая: «Вы смотрите землю Ханаанскую, какова она, и народ, живущий на ней, силен он или слаб, малочислен или многочислен, и каковы города, в которых он живет»… Вот такими словами Иисус Навин напутствовал двух юношей. А чуть позднее послал их в город Иерихон, после чего, как свидетельствует священное писание, воины господни ворвались в этот город и «предали смерти все, что в городе: и мужей, и жен, и молодых, и старых, и волов, и овец, и ослов, все истребили мечом…»
Торжественно изрек все это пан Власик, с видом победителя посмотрел на Василия Ивановича и сказал:
— Много поучительного мог бы я вам на память из священных книг прочесть, да время не позволяет.
— Выходит, вся жестокость в нашей жизни — это как бы продолжение деяний самого господа бога? — помолчав, спросил Василий Иванович.
— Дорогой пан Шапочник, вся земная жизнь — сплошная жестокость! С дня рождения человека и до смертного часа его. А почему, спрашивается? Чтобы исчезло, погибло все слабое, богу неугодное!
Это было сказано почти с восторгом. И Василий Иванович окончательно понял, что пан Власик убьет человека — не поморщится. Поняв это, хотел сменить тему разговора, но пан Власик опередил:
— А вы, как я догадываюсь, не распахнули богу свое сердце?
Елейным голоском пропел, но в его серых глазах на мгновение мелькнула ярая злость.
Василий Иванович решил: вот он, тот момент, когда можно чуть-чуть приоткрыться без особого риска повредить себе, поставить себя над этими блюдолизами, и ответил резко, вовсе не в тоне всей беседы, где все улыбались друг другу и предпочитали говорить намеками:
— Интересуетесь, как я к богу отношусь? Боитесь, не равнодушен ли я к нему? — Он заметил, как переглянулись Григор с Власиком, как последний мелким крестиком пометил свой пупок. — Так вот, запомните накрепко: я за свою жизнь такого нагляделся, что бога отрицаю начисто! Попадись он мне — велел бы утащить его в допросную, где лично и спросил бы у него с пристрастием, как он, всевидящий и всемогущий, дошел до жизни такой, что позволил убивать детей малых, куда он смотрел, когда…
Злость ослепила Василия Ивановича, он, может быть, сгоряча и ляпнул бы что-то лишнее, о чем потом жалел бы, но пан Золотарь воспользовался паузой и, сам не желая того, пришел к нему на помощь:
— Пана Шапочника, безвинного, большевики многие годы в Сибири мукам предавали.
Исключительно для гостей сказал это пан Золотарь, но Василию Ивановичу и этих нескольких слов хватило, чтобы взять себя в руки; он криво усмехнулся и будто нехотя подправил пана Золотаря:
— Насчет безвинного — это вы крепко подзагнули… Ну да ладно, лучше продолжим деловой разговор… Что вы предлагаете конкретно? Зачем сюда пожаловали?
— Ничего, пан Шапочник, видит бог, не надо нам ничего такого, что как-то особо обременит вас, — немедленно заскользил языком пан Власик, так глядя на Василия Ивановича, словно любил и уважал его — больше некуда. — Единственное, что от вас требуется, — не паниковать, если в этом районе вдруг еще один партизанский отряд обнаружится.
Ага, вот вы на какую подлость пошли!
Но спросил сугубо деловито:
— Господин комендант в курсе?
Ему не ответили, только переглянулись многозначительно. Все трое.
— Я обязан поставить его в известность.
И лишь теперь, словно нехотя, пан Григор сказал:
— Нужно ли? Ведь мы не сами по себе приехали.
5
Григорий, посоветовавшись с товарищами, решил уничтожить ту мельницу-ветряк, которую восстановили фашисты. Впереди группы, цепляясь глазами, за каждое дерево, за каждый куст, выплывающие из темноты, шли Виктор с Афоней и Ежик — тот самый из местных парней, который при первой встрече на каждый вопрос словно колючками щетинился. Ежик проводник, а Виктор с Афоней — одновременно и разведка, и охранение.
Виктор шагал рядом с Ежиком и краешком глаза все время видел его, все время был готов решительно вмешаться, если тот нечаянно попытается сделать что-то во вред группе. Чуть сзади неслышно скользил Афоня, тоже готовый к самому неожиданному.
Вторую ночь шли к мельнице-ветряку. И все это время с Ежика глаз не спускали, хотя ничего подозрительного за ним не замечали. Правда, в самом начале в его движениях, в том, как он поглядывал по сторонам, выискивая затаившегося врага, была заметна этакая нарочитость, словно он старательно и неумело подражал кому-то. Причину этого разгадали без особого труда: какой парнишка в четырнадцать лет не мечтает быть похожим на следопыта или разведчика, про которого из книг узнал? Вот и вел себя Ежик так, как его любимый герой. До тех пор в него играл, пока не устал, пока не освоился с действительностью; потом просто вел к мельнице, и все тут.
С самого начала похода Виктор ждал, что вот-вот увидит мельницу, и все равно на мгновение опешил, когда ее громада вдруг надвинулась на него, закрыв, как ему показалось, большую часть неба. Увидев ее, будто бы замахнувшуюся на него своими огромными и сейчас неподвижными крыльями, — сначала даже оробел на несколько секунд, потом, обозлившись на себя за эту невольную робость, решительно и бесшумно шагнул к ней, прижался телом к ее боку и заскользил вдоль него, отыскивая дверь.
