Но Пуговицын колебался.
Из-за этой семьи он наживет себе опасных врагов. Он может много неприятностей причинить Шумахеру и бургомистру, которые, он знает, ручались за эту семью. Но он их не свалит этим. А они, если объединятся, сделают с ним, что пожелают.
Но Пуговицыну надо было оставаться хозяином положения, хозяином своих решений.
– Тяжело вам, мадам Корзун, без поддержки, – заговорил он. – Был бы ваш муж, его тут уважали. Не будь такого доктора, и я не стоял бы перед вами сейчас. – Пуговицын, кажется, уверен, что его тут счастливы видеть. – Я тут решаю. Сказал – что подписал! Я не буду наносить такого оскорбления семье доктора. Пока я верю вам – будьте спокойны. Только нужно знакомых выбирать лучше.
Нерешительно и с некоторым сожалением Пуговицын повернулся уходить.
– Вы не куркули, вот за что вас уважаю. А то лезут… Ах, раскулачили, ах, мы ученые, образованные!
Наткнулся на истукана-немца в дверях и, точно очнувшись, со злостью сказал:
– Если еще одно заявление, не спасут вас никакие защитники.
Ох, как охотно он возвратился бы и перевернул тут все вверх дном. А женщина, идя за ним до самого порога, говорила и говорила, не давая ему передумать:
– Как же так, господин Пуговицын? Не могу же я запретить кому-то не любить нас. Если кто решил ни за что погубить, он и дальше будет это делать.
Ну и мама, она уже на будущее страхуется!
– Друзей выбирайте, вот что вам скажу. Куркули – они всегда куркули, – непонятно отозвался Пуговицын уже в сенях. Будто мяч пронесли – проплыла в окне его круглая в летном шлеме голова, потом – голова немца в наушниках.
– Сейчас же в печку, – распорядилась мама.
Бабушка удивлена: прямо на сковородку нашвыряли каких-то бумажек и ворошат их кочергой.
А если впрямь вернутся? Почему Павел ничего не делает с гранатами? Толя показал глазами на корзину.
– Ночью отнес, – прошептал Павел.
– Сгорело? – спросила мама, опускаясь на стул. Пот сразу облил ее виски, даже шею.
– Тебе плохо, Аня? – виновато спросил Павел.
– Боже, боже, как я только выдержала!
– А ты, мама, правда, артистка! – восхищается Толя. – Какая у него голова круглая была, когда уходил.
– Какая голова? – не поняла мать. Обессилевшая от пережитого ужаса, в отчаянии от того, что могло случиться и что еще может случиться, мать заговорила:
– Ну вот, видели, как легко можно пропасть? И надо было тебе, Павел, приносить их в дом. Сколько раз я говорила, так вы все злитесь. Видите как.
– А что это за товарищ по работе? И куркули какие-то? – вслух подумал Алексей.
Перебирали всех, даже Разванюшу. В словах Пуговицына искали иносказания, намека. Не мог же он так просто и брякнуть: «товарищ по работе», имея в виду кого-то из работающих на шоссе.
– Казик тоже работает с вами, – говорит Маня. Но это она говорит назло Павлу, в отместку за пережитый страх. В такое и мама не может поверить. И все же, на кого он намекал?
Забыв про завтрак, пошли на работу.
Казик уже сбрасывает в канаву снег красивыми широкими взмахами. Воткнул лопату, но тут же взял ее и пошел навстречу. Чем ближе подходил, тем больше радости было на его лице.
– Все благополучно?
– Кто-то донес, – ответил Павел. – Не я буду, если не дознаюсь. Пол-литра этому Пуговицыну, выпьет – все скажет.
Казик – очень как-то безразлично – отозвался:
– Может и не сказать или скажет, но не на того.
«Почему он так говорит?» – невольно подумал Толя, не придавая, однако, большого значения ни сказанному, ни своему недоумению.
– Я не говорил дедам. – Казик кивнул в сторону Голуба и Повидайки.
Все выяснилось неожиданно скоро. Пришли на обед. На пороге встретила мама:
– Говорила я тебе, Павел, а вам казалось: дурная баба. Вот вам Жигоцкие, учитель и все. Я так и знала…
– Ага, вот почему он говорил, что на другого Пуговицын может сказать! – Но никто не понял Толиного восклицания.
– Остановила меня хозяйка Шумахера и говорит: «Остерегайтесь сына Жигоцких, он нечестный человек». И Коваленок передал, что утром приходила в полицию старуха.
– Она от него, – первый высказал Павел то, о чем подумали все. – Сидел на диване и уже знал.
– Поцелуйся иди с ним, – шипит плачущая Маня, – лучший друг тебе, дурню, был.
И правда, нашел с кем откровенничать! Толя поглядел на Павла почти неприязненно. И не узнал Павла: кожа на лице как бы огрубела, подергивается, а глаза сощурились, жесткие.
После обеда Казика на работе не было. Увидев, что Алексей рад этому, Толя рассердился. Пусть Жигоцкий теперь боится встречи!
Утром Казик пришел, как будто и не произошло ничего. Похвалил морозец. Закурил у дедушки, очень громко и с подробностями рассказал бабушке про то, как вчера в обед отравила его мамаша какой-то тухлятиной.
– А где хлопцы ваши? – спросил с плохо скрываемым страхом в голосе.
Бабушка пояснила, что пилят дрова. Из столовой Казик направился в зал, чтобы еще раз пройти через кухню и убедиться: случайно или не случайно не ответила на его «доброе утро» Анна Михайловна. Лицо у нее какое-то пылающее, красное, но это может быть и от печки. В зале – жена Павла. Наивно-враждебный взгляд ее, испуг и порывистое движение, с каким выхватила она Таню из колыбели, когда Казик захотел почмокать ребенку, – это заставило до конца поверить в страшную догадку. Знают! Глазам стало жарко. Казик схватился за расческу и стал приглаживать волосы, закрываясь локтем от Мани. Он что-то говорил, хотя Маня уже вышла с плачущей девочкой, Казик сел на диван, но он знал, что нужно идти в столовую, где уже слышны голоса хлопцев. Он должен быть таким, как всегда, – в этом спасение. Знают, знают, тот негодяй, конечно, рассказал! А что ему… Сам в грязи и других рад измазать. Но как Корзуны думают, если знают? Конечно, думают, что он, Казик, донес. Наконец он решился выйти в кухню.
– Хочу водички испить, Анна Михайловна.
Женщина не отозвалась и теперь, занятая сковородой.
Желание убедиться, что он все же ошибся, было так неодолимо, что Казик пошел навстречу тому, чего больше всего боялся:
– У того негодяя были подозрения, да?
Резко повернулась к нему женщина, и Казик увидел, что не от печного жара пылает ее лицо.
– Есть хорошие люди, которым наша Танька жить мешает.
Казик не принял вызова.
– Да, всякие есть, а у этих политика такая – людей столкнуть лбами, – забормотал он. Казик видел в дверях хлопцев, он знал, что ни одному слову его не верят, но не говорить он не мог, как тонущий не может не барахтаться. – Вы заметили, он и меня назвал «товарищем». Это не случайно – угроза!
– И нам он говорил про какого-то товарища по работе, – отозвался Павел, упершись взглядом в мечущиеся глаза Казика.
– Иезуиты они – это точно. Хотят поссорить людей. Пойду я, до работы надо помочь бате. Я вас по дороге догоню.
Он почти бежал через поле домой, чтобы увидеть ее, старуху, чтобы сказать, испугать, отомстить…
Не успели Корзуны позавтракать, как Жигоцкий прибежал опять. Казик не мог не быть тут, ему казалось, что, пока он тут, не все еще потеряно. Ему хотелось верить, что он в чем-то сможет их разубедить, если будет таким, как всегда: веселым, шумным, уверенным в себе. Пусть хотя бы внешне все останется по-прежнему: а иначе как же тогда жить?
Началось с мелочи, как начинается в жизни многое очень важное. Старик Жигоцкий неосторожно повернулся около табурета, на котором стоял стакан молока, приготовленного для затирки. Ему влетело от старухи.
– Отстань! – отмахнулся старик. – Зараза!
– Чтоб у тебя мясо отстало.
– Когда этому предел будет! – возмутился Казик.
Попало и ему. Полнясь обидой и злостью, Казик напомнил:
– Кто вам и что вам! Вы сыном готовы были откупиться тогда, за проволокой. Корзуниха своих хлопцев сама услала в лес – это мать. Давитесь вы тут всем, уйду и я с ними!
– На бандюков тех все глядишь? Чую я, откуда это паскудство в мой дом идет. С них все горит. И тебя сманивают. Я знаю, что мне делать, чтобы тебя, дурня, от петли отвести.
– Но, но, – испугался Казик, – не вздумайте чего.
Не будь этих слов, старуха, может быть, и ограничилась бы пустой угрозой. А тут она как бы сообразила что-то: сразу притихла и что-то обдумывает, помешивая в чугунке.
На следующее утро Казик уже и думать забыл о происшедшем (каждый день что-либо подобное в доме бывает) и потому немного удивился, когда старуха пошла доить и вернулась с пустыми руками.
– Что за наслание на меня, доенку забыла, – спохватилась она и вывалилась назад за дверь.
Вернулась с молоком, цедила в кувшины, как бы заслоняясь квадратной вздутой спиной. Когда ставила на стол завтрак, не жалея влила сметаны в растопленное сало. Старик даже крякнул от удивления. Казик тревожно следил за лицом матери: кирпично-красное, с налитыми мешками под глазами, оно скрывало и не могло, не хотело скрыть какое-то внутреннее торжество.
– Получат свое.
