— Девчонки, а ведь мы теперь ничего! А?
— И даже очень ничего. Кое-кто весьма удивится и даже может получить головокружение.
— Ну генералы, форменные генералы, только без лампасов.
— «Братцы» решат, что попали в полк, где только одни генералы.
— Их удивишь, как же!
— Ой, девчонки, как здорово!
Женя переоделась, взглянула в зеркало и осталась собой довольна. Миловидная девушка, вполне армейский вид, орден на новой гимнастерке — загляденье!
— Ну а с этими что будешь делать? — спросила Женю Дуся Пасько, кивнув на ее старые неуклюжие сапоги.
— Мои милые уродцы, я с ними не расстанусь, хоть и намучилась в них. Помнишь, какими чучелами мы приехали в Энгельс? Все торчит, все топорщится. Хорошо, мы с Соней тогда сфотографировались, после войны уж насмеемся вволю…
За три дня до праздника спешно стали готовить самодеятельный концерт. Нужно было не только выучить стихи, песни, роли, но и сшить костюмы. Совершили налет на запасы полкового врача Оли Жуковской и убедили ее выдать часть бинтов и марли на нужды искусства. Но того, что получили, оказалось мало, и снова побежали к ней гонцы с требованием дать еще, а потом еще. Оля как могла сопротивлялась, пугала: «Ну, представь: тебя ранят, а я без марли!» Но этот довод почему-то не пугал, и упрямый посланец продолжал молить: «Оленька, ну, пожалуйста, ведь сам комдив будет! Пожалуйста!» В конце концов Оля пошла к «художественному руководителю», штурману полка Соне Бурзаевой, и стала умолять сама:
— Девочки, ради бога, не шейте таких пышных сарафанов. У нас все-таки не Большой театр и время военное — надо экономить.
— Театр у нас небольшой, но почти Малый, а там знаешь как с этим строго — все чтоб соответствовало эпохе. И потом, Оля, как ты не понимаешь: «Ars longa, vita brevis»[1]. Так неужели тебе жалко бинтов?
Гости стали съезжаться задолго до начала концерта. Почти всем полком прибыли «братцы»-бочаровцы, отутюженные, в орденах, в начищенных до зеркального блеска сапогах, все «в одеколонном духе», с бритыми затылками, — словом, только что от парикмахера. Они радостно смущались, пожимали девушкам руки, невнятно произносили свои имена. Девушкам передавались их замешательство и радость, они без причины прыскали и убегали якобы по делам, а на самом деле для того, чтобы вдоволь насмеяться и обсудить с подругой важное явление: «Он так посмотрел и говорит…» В новой форме, в юбках и хромовых сапогах — фронтовой мечте многих — девушки показались летчикам-соседям истинными феями.
— Это уже не женский полк, а женский пол. Тут есть над чем подумать, — говорил признанный остроумец «братского» полка штурман Абуашвили, глядя на пробегающих мимо «сестричек».
— Вот на что способен начтыла и его военторг, — подхватывал кто-то из последователей Абуашвили.
— Творец живой и неживой материи.
— Как хотите, ребята, иду сейчас к Бершанской, повалюсь в ноги, буду проситься в зятья.
— Откажет, Коля, — матчасть плохо знаешь, да и прицельность у тебя не та…
— Просись к ним на кухню, глядишь, блинчиками да компотом завоюешь сердца. Точно говорю — самый верный путь. Полюбят, заласкают.
— Красивое чувство получится! Верное дело, Николай.
И наконец, за десять минут до концерта к штабу полка, короткими гудками попугивая возбужденных общей суетой ребятишек, оседая в рытвинах, подкатила «эмка» командира дивизии, теперь уже генерал-майора Д. Д. Попова.
В маленьком клубе разместились тесно, сидели в проходе на ящиках, стояли у стен. Быстро не стало воздуха, открыли окно, и сразу на подоконник, обиженно переругиваясь, полезли мальчишки, а из-за их голов, встав на цыпочки, потянулись станичные женщины.
За белым занавесом из простыней ощущалось движение, слышался шепот, приглушенный смех, потом что-то упало и из-под занавеса побежал прозрачный ручеек.
— Действие первое: «Наводнение», — громко и невозмутимо сказал кто-то из угла. Рассмеялись, а самые нетерпеливые застучали в ладоши. На сцене забегали, и стало ясно — сейчас начнут. В самом деле, обе части занавеса конвульсивно дернулись и, железно взвизгнув, расползлись рывками.
Ведущую Валю Ступину, одну из самых красивых девушек полка, голубоглазую, с пушистыми волосами, встречают счастливым гулом. Валя встает по стойке «смирно», значительно улыбается, в зале многие машинально улыбаются в ответ.
— Начинаем наш концерт. Первым номером… — замешкалась, — выступит… я.
Смех. Валя не смущается.
— «Давай закурим!» Южного фронта.
Бочаровцы бьют в ладони, будто стреляют из гаубиц.
После первой песни Валю не отпускают, хлопают требовательно, настойчиво. Она кланяется, снова улыбается чарующе — на щеках две ямочки, — поет «Землянку».
Потом долго аплодируют Рае Ароновой, которая исполняет русские народные песни, громко возмущаются ее аккомпаниатором-баянистом, не сумевшим вытянуть высокие ноты. «Тройку, тройку!» — звонко выкрикивают подружки после третьей песни. Попов, улыбаясь, смотрит на раскрасневшихся, взволнованных слушательниц и тоже с первого ряда весело кричит: «Тройку!»
Пляшет Дина Никулина, Женя влюбленно смотрит на нее из-за кулис. Следующая очередь ее. Занавес прыжками смыкается и расползается вновь.
Женя стоит у края сцены, медлит — надо справиться с дыханием. В зале тихо, крепко попахивает сапожной ваксой, в открытое окно издалека доносится визгливый женский голос: мать бранит сына. Прячет руки за спину, крепко сцепляет, начинает негромко, без обычного эстрадного пафоса, как будто вспоминает:
Есть женщины в русских селеньях…
Все слова, которые она произносит, знакомы ей с детства, но теперь они наполнены для нее иным смыслом, теперь она говорит о конкретных, известных ей женщинах, о погибших Ольховской и Тарасовой, о только что плясавшей Дине, о далекой Расковой, о своей милой Жене Крутовой, о Симе Амосовой, Соне Озерковой, Дусе Носаль, о тех, кто сидит сейчас на длинных деревянных скамьях в сельском клубе. В зале это чувствуют и аплодируют благодарно.
Женя спешит за кулисы, лицо горит, попадает к кому-то в объятья — это Дина.
— Молодец, Женюра, здорово. «Братцы» пускай мотают на ус, им полезно, для общего развития.
Женя садится на шаткий стульчик, просит воды. Ей дают стакан молока:
— Пей, — только для чтецов-декламаторов.
Проясняется, наконец, тайна медицинской марли — на сцену выбегает хохотушка Липочка («Свои люди, сочтемся») — Оля Голубева, на ней пышное, воздушное платье.
— Вон оно, твое имущество,, — шепчет на ухо Ольге Жуковской сидящая рядом командир эскадрильи Таня Макарова. — Не печалься, после концерта конфискуем.
И наконец, гвоздь программы.
— «Фрески о наших буднях», — объявляет Валя Ступина. — Исполняют сами авторы.
Выходят высокая Рая Аронова и маленькая Поля Гельман. В зале мало кто знает, что предстоит настоящий сюрприз, что эти «фрески» станут в полку любимыми, что их не раз еще будут читать и петь со сцены. Рая садится с гитарой на стул, начинает Поля:
Пройдут года. И ужасы войны
Изгладит время в памяти моей,
Но в дружеском кругу, за праздничным столом
Мы вспомним боевые
Будни наших дней.
Дальше куплеты под гитару поет Рая:
С моря ветер веет.
Развезло дороги,
И на Южном фронте
Все сложней летать.
Про бои в Моздоке
И у Малгобека
Где-нибудь, когда-нибудь
Мы будем вспоминать.
Опять Поля:
И вспомним мы, как лунной светлой ночью
Летали мы над Тереком седым…
Большие делаем дела. Но… между прочим
Послушайте, о чем в докладах говорим:
Ночь светла. При луне
Терек виден вполне.
В эту ночь над рекой
САБы виснут толпой.
Темный лес, а в лесу
(видим мы с высоты)
Фрицы, гансы бегут,
Испугавшись, в кусты,
А есть и такие доклады,
Которым поверить бы рады,
Да слишком сомненье берет,
И думаешь: «Как она врет!»
И опять вступает Рая:
Смелых родила наша планета,
В этом ей выпала честь:
Есть бомбардиры, есть бомбардиры,
Есть бомбардиры, есть!
Если прожектор вдруг схватит друга,
Выход из этого есть!
Сверху кричит ему громко подруга:
— Кто на рожон велел лезть?
Братик мой милый, тебе очень трудно,
Знаю, на помощь спешу
И с высоты в две тысячи метров
САБом тебе посвечу.
Если ж подруге приходится туго,
Братики выручат тут.
И с высоты в три тысячи метров
Очередь Шкассом дадут.
«Братики» довольны, им лестно, что их не забыли.
