– Не забывай нас, Иван Тихонович, – сказал полковник Яманов дрогнувшим голосом.
Гришин уважал его за то, что всегда умеет настоять на своем, если чувствует свою правоту. А от скольких ошибок он его предостерег…
Невольно на глазах у всех блеснули слезы.
– Мельниченко, – позвал Канцедал адъютанта нарочно веселым голосом, чтобы разрядить обстановку, – подайте простынь, газетчики прощаться будут.
Все засмеялись, стараясь незаметно руками промокнуть глаза.
Увидев лейтенанта Тюкаева, который пришел в штаб с донесением, Гришин подал ему руку и сказал:
– Ты извини меня за тот случай на Судости…
Когда санки с генералом Гришиным скрылись во мгле, все сразу почувствовали, что им теперь будет не хватать этого человека…
– Да, умница человек Иван Тихонович, – первым сказал батальонный комиссар Воротынцев. – Повезло нам, что с таким человеком довелось вместе воевать.
– Да уж, сколько было критических ситуаций, но он никогда не терялся и не падал духом, – добавил полковник Яманов.
– Я думаю, он теперь далеко пойдет, – сказал Канцедал. – Военные знания у него прочные, характер исключительно волевой, а интуиция и хватка – дай бог каждому – и после паузы добавил: – Что ж, давайте расходиться, товарищи, завтра новый командир дивизии приезжает[11].
По пути на новое место службы Гришин заехал в госпиталь попрощаться с Шапошниковым. Александр Васильевич знал, что Гришину присвоено звание генерала и что он уходит из дивизии, но был удивлен, увидев его входящим к ним в палату.
– Вот заехал попрощаться, Александр Васильевич, – сказал Гришин, поздоровавшись. Он сел к нему на койку. – Спасибо тебе за все, что ты сделал для дивизии. Выздоравливай, береги себя. После госпиталя у тебя другое назначение будет, слышал я разговор, что нужен человек с боевым опытом, начальник армейских курсов младших лейтенантов. Я рекомендовал тебя. Да, и самое главное: готовь шпалу, майора тебе присвоили, и дырочку для ордена Красного Знамени можешь провинтить.
– Спасибо, товарищ генерал, Иван Тихонович, – сказал Шапошников, стараясь запомнить лицо Гришина в эти минуты. Он невольно посмотрел и ему на грудь: рядом с орденом Красной Звезды, полученным еще в 1940 году, появилась новенькая медаль «За отвагу».
«Что ж, командиру дивизии и за столько трудов… Скупо…» – подумал Шапошников[12].
– После войны напишешь мемуары, как мы воевали, – улыбнувшись, сказал Гришин. – Честнее тебя никто не расскажет.
– Да, я иногда думаю: как мы все это выдержали… Мемуары… Для этого нужен божий дар, да и правду писать – никто не поверит, а неправду не стоит и писать, – тихо сказал Шапошников.
Когда Гришин уехал, лейтенант Вольхин, койка которого стояла теперь рядом, спросил Шапошникова:
– Он в нашей армии теперь будет начальником штаба?
– Нет, в соседней. Хотя, думаю, и эта должность для него будет недолгой. Он давно готовый командующий армией. Собственно, еще в сороковом его на дивизию ставили для стажировки, не более, и если бы не окружения одно за другим, он бы еще в начале войны стал бы командующим армией.
– А вы давно его знаете? – спросил Вольхин.
– Много лет. Пройдено и пережито с ним было немало, – ответил, задумавшись, Шапошников. – Человек он сильный, большого военного таланта, сложный. Хотя он меня и расстрелять грозился, и два раза на верную смерть посылал, плохого о нем ничего не могу сказать.
Гришин, когда вошел в палату, узнал, конечно, и Вольхина, поздоровался со всеми, лежавшими в палате, но Вольхин по его цепкому взгляду понял, что Гришин его узнал, хотя близко им за все время войны и приходилось встречаться два-три раза. Конечно, и положение у них было разное, и звания, да и откуда бы Гришину знать, что этот худющий лейтенант через семь лет встретится ему в Германии с погонами генерал-майора…
Вольхин с Шапошниковым лежали рядом несколько дней, и почти все время у них уходило на разговоры, причем не на обычную болтовню выздоравливающих раненых – они разбирали подробно ход боев полка всего периода с начала войны. Шапошников неплохо ориентировался в действиях дивизии и их армии в целом, поэтому такие беседы были вдвойне интересней.
Шапошникову нравился этот молодой лейтенант. Пытливый, с острым умом, жадный до военных знаний. Вольхин и сам чувствовал, что все его знания военного дела после долгих разговоров с Шапошниковым постепенно приобретают какую-то стройную систему. Шапошникову, когда он рассказывал, самому нравилось вспоминать тактические подробности боев, он чувствовал, что его рассказы ложатся на благодатную почву. И Вольхин в этих беседах быстро полюбил штабное дело, четкую красоту схем, их логичность.
До госпиталя он, в недавнем прошлом учитель математики, слабо разбирался в военной терминологии, Шапошников тактично его поправлял, если тот говорил неправильным с точки зрения военного языком: «Уши режет. Запомните, военный язык такой же четкий, как математический».
Вольхин теперь интересовался и деталями штабной службы. Особенно его интересовала работа оператора. По прошедшим боям тренировался составлять боевые донесения и приказы в масштабе полка, а то и дивизии, вникал в схемы боевых порядков, которые составлял для него Шапошников. Все это оказалось настолько интересным, что и на войну Вольхин стал смотреть теперь несколько иными глазами: это не только стрельба, но и кропотливый труд в штабах, где требуется высокая культура. Раньше он, считавший себя окопником, относился к штабникам с некоторым презрением, но после бесед с Шапошниковым понял, что успех боя зависит прежде всего от хорошей работы штаба.
– Возьмем первые бои дивизии, под Чаусами, – начал говорить Шапошников, – Может быть, мне и нельзя судить о работе штаба корпуса, но все-таки: почему корпус, такая сильная оперативная единица, так и не сыграл по-настоящему там своей роли? Конечно, большая беда, что немцы сорвали сосредоточение, в бой шли прямо с эшелонов, но многое зависело и от того, как штаб корпуса сумеет распорядиться наличными силами. А он год как сформирован, но ни разу не проводил штабных учений. Люди даже плохо знали друг друга. Штаб есть, но не сколочен, механизм работы как следует не отлажен. Другое дело – штаб нашей дивизии. Условия – тяжелейшие, на острие удара сильнейшей группировки противника все лето и осень. А дивизия жива, управление не терялось, исключая, конечно, брянское окружение.
«А штаб нашего полка, – невольно подумал Вольхин. – Как это Шапошников так умеет подбирать и готовить людей, что все знают свое дело и столько времени держатся вместе. В двух других полках люди в штабах за это время терялись по несколько раз».
– Плохо, конечно, что до войны мы не отрабатывали такие вопросы, как выход из окружения и отход, – продолжал Шапошников, – да и после финской войны у многих появилась боязнь охватов и окружений.
– Разве на финской нас окружали? – удивился Вольхин.
– Я имею в виду бои мелких подразделений, такие случаи были. Люди боялись остаться без связи, боялись плена, и не столько потому, что зверств боялись – последующего суда своих. Многих летчиков, попавших в плен, после войны судили за измену Родине. И сейчас многие боялись окружения, поэтому нередко отступали тогда, когда еще можно было сражаться.
– А помните Милославичи? Я все хочу вас спросить, почему мы тогда атаковали только в лоб? Неужели нельзя было обойти лесом, с правого фланга?
– Там сидел батальон немцев с пулеметами и танками, ждали нас специально.
– Вообще, Александр Васильевич, мне эти бои представляются неоправданно тяжелыми.
– В смысле потерь? Да, потери тогда были невосполнимые. Лучшие кадры, наиболее обученных и храбрых мы потеряли именно под Милославичами.
– Как вспомню эти атаки… Поле – как стол, укрывались лопаткой. – Вольхин со злостью кусал губы. – Таких парней там потеряли ни за что…
– Вы поймите, что это же не инициатива Гришина – взять Милославичи любой ценой. И на него сверху давили. А командир корпуса, видимо, боялся не выполнить приказ, он же недавно из заключения пришел. Потом, знаю, наш удар по времени совпал с действиями двух наших армейских групп, наступавших на Смоленск. Все-таки мы большие силы противника тогда к себе приковали. Наш корпус притянул на себя до четырех дивизий противника, а одна наша – две немецкие. И вспомните, как немцы тогда дрались…
– Да, с редким остервенением, иной раз как в деревенской драке, хотели нам что-то доказать…
– Мне Гришин потом говорил, что эта седьмая пехотная дивизия у немцев особая: в ней еще в ту войну Гитлер служил, а командовал ей одно время генерал Гальдер, начальник Генштаба.
– А что вы думаете о последствиях тех боев за Милославичи в большом масштабе? Мне кажется, что корень киевской катастрофы растет оттуда, – спросил Вольхин.
