Мы пробыли с Леной в одном полку до самого конца войны. У нас не было преднамеренных встреч, но фронтовая жизнь не раз сводила нас вместе — на походе, на привале, в бою… Мы как-то незаметно стали друзьями. Этому не мешала разница в нашем служебном положении и возрасте в десяток с лишним лет.
Однажды, ранней весной сорок пятого, в степи под Балатоном на ночном привале, завершив свои дела только к тому времени, когда все уже спали, я, уставший донельзя, подошел к омету, возле которого многие устроились на ночлег, и ткнулся в солому рядом с каким-то солдатом, с головой укрывшимся плащ-палаткой. И сразу, как это бывает, когда очень устаешь, сон намертво овладел мной.
Уже на рассвете я проснулся от ощущения, что на меня кто-то смотрит, и встретился взглядом с глазами Лены. Они были рядом с моим лицом, почти глаза в глаза. Оказывается, тот солдат под плащ-палаткой, рядом с которым я, усталый, упал в солому, была Лена!
Видимо, она, проснувшись, уже давно смотрела на меня.
Как только наши взгляды встретились, ее ресницы дрогнули, прикрылись. Она сделала вид, что спит. Но я-то уже все успел понять по ее взгляду. Ее лицо было так близко к моему, что я губами ощущал тепло ее дыхания. Ее губы, чуть подрагивающие, только притворяющиеся сонными, были доверчиво близки… Но я не сделал того небольшого, совсем небольшого движения, которое, если бы я его совершил, могло бы значить много и многое переменить в наших отношениях с Леной. Я не мог сделать этого движения, потому что далеко от меня, но всегда и везде со мной, во мне была Рина.
Ни в то утро, ни когда-либо потом, до самого конца нашей совместной службы, Лена ни видом, ни движением, ни словом не напомнила мне о том, что произошло, вернее, что могло произойти между нами в то утро. А я все время держался так, будто не произошло ровно ничего. Ни слова о том, как мы относимся друг к другу, не было сказано меж нами. Да слова и не были нужны — и без них нам было понятно самое главное. До конца нашей совместной службы мы оставались только товарищами. Но что-то осталось во мне от того утра в балатонской степи, от полного большим чувством взгляда Лены. Осталось навсегда…
Сидя с Еленой Владимировной в ее комнате в то утро, утро нашей первой встречи через столь долгие годы, мы все никак не могли наговориться, вспоминали и вспоминали — однополчан, походы, бои. Не вспомнили лишь о том утре в степи под Балатоном. Я рассказал ей все о себе, она — о себе, ведь мы потеряли друг друга из вида сразу же после войны, когда Лену вместе с другими девушками нашего полка, ожидавшими демобилизации, отправили куда-то. Лена рассказала, что после армии она вернулась в родной Тамбов, где ее ждала, не могла дождаться мать и где Лена возобновила учебу в педагогическом институте, из которого в сорок втором, проучившись только год, ушла на курсы медсестер. По окончании института Лену послали учительствовать в небольшой приволжский городок. Там была расквартирована артиллерийская часть. Жизнь есть жизнь — многие девушки в городе становились женами офицеров этого полка. Лена нравилась многим офицерам. Но все предложения отвергала — ей трудно было поверить в то, что она сможет вновь полюбить. И все же в конце концов Лена уступила настояниям упорно и долго ухаживавшего за ней бравого молодого майора, поверив, что с ним, может быть, будет счастлива.
На второй год замужества у нее родилась дочка. Как и многие жены военных, Лена кочевала с мужем из гарнизона в гарнизон, то и дело оставляя дочку на попечение своей матери — девочка и сейчас у нее. Так Лена оказалась и в Подснежном, в котором прожила без малого три года и смогла бы еще, если бы…
В том разговоре Лена очень просто, как старому другу, рассказала мне, что недавно ушла от мужа, с которым прожила тринадцать лет. Ушла потому, что дело уже давно шло к этому и единственным, что еще связывало их, оставалась только дочка, да и та была не с ними. Решение расстаться с человеком, который за годы совместной жизни так и не научился быть достаточно чутким и продолжал рассматривать ее лишь как приложение к самому себе, зрело в Лене уже несколько лет. Последним толчком послужило то, что ей стало известно: у него многолетняя тайная связь. Напрасно друзья старались как-то уладить дело, даже заставили мужа повиниться. Я удивился, когда Лена сказала мне, что, узнав о том, что муж скрывал от нее, она почувствовала не ревность, а облегчение. Она объяснила:
— Не виню его. Слишком разными мы оказались людьми, и с годами росло отчуждение. Может быть, та, другая, принесет ему настоящее счастье? Непонятно одно — зачем ему понадобилось скрывать так долго? Не терплю трусости и лжи. И как досадно, что я от него не ушла раньше. Не были бы растрачены годы. Я его жалела. А можно было, да и надо было, не жалеть…
Лена порвала с мужем решительно, в один день, и собралась тотчас же уехать в Тамбов, к матери и дочери, в Подснежном она не хотела оставаться и дня. Но когда уже начала оформлять увольнение, оказалось, что из школы нашего гарнизона внезапно выбыла учительница, и Лену уговорили до весны поработать в Чай-губе.
Той нашей первой встрече после стольких лет, встрече неожиданной для нас обоих, я сперва не придал особенного значения — ну, увиделись двое бывших однополчан, что их связывает теперь, кроме общих воспоминаний?
Однако меня заботила судьба Лены. Хотелось чем-то помочь ей, как и тогда, когда впервые увидел ее на тревожной военной дороге, в степи под Секешфехерваром. Какое-то смятение, какая-то душевная неустроенность чувствовались в ней. Но чем мог я помочь ей теперь? Только сочувствием? Не всегда оно радует тех, кому мы его выражаем. Для некоторых людей наилучшая форма сочувствия — не напоминать им об их переживаниях, если мы не в силах им помочь.
Кажется, именно таким человеком была и Лена. В ту первую нечаянную нашу встречу она все рассказала мне. Но потом, стоило мне коснуться случившегося с нею, она вся словно сжималась, оберегая боль души, и я, спохватившись, переводил разговор на другое.
Как и прежде, я был очень занят по службе — подразделения полка были размещены вдоль побережья на больших расстояниях, и на одни разъезды, особенно когда началась зимняя полярная непогодь, уходило немало времени. Часто из-за пурги, сквозь которую неспособен был пробиться и вездеход, я не мог вовремя вернуться, застревал, случалось, где-нибудь на дальней точке и на день, и на два. Но если раньше мне было все равно, где быть, ведь никто не ждал меня дома, то теперь мне хотелось поскорее вернуться в свою квартиру — я знал, какой радостью, которой Лене не скрыть, вспыхнут ее глаза, как только она увидит меня. Впрочем, встречи бывали только случайными — в коридоре или на кухне. Лена уже не приглашала меня к себе, как это бывало на первых порах, чтобы угостить чаем или чем-нибудь вкусным собственного приготовления. И можно было догадаться почему.
Однажды вечером, когда я только что вошел в квартиру, в прихожей мне встретилась Лена.
— Андрей Константинович! — порывисто, словно заставляя себя решиться на что-то, проговорила она. — У меня к вам просьба!
— Какая? — Ее взволнованный тон насторожил меня.
— Устройте так, чтобы меня переселили в другой дом.
— Но зачем же?
— Так надо.
— Кому?
— Мне. И вам. Я не хочу, чтобы про меня и про вас…
— Разве мы даем повод для гарнизонных сплетен?
— Нет, конечно, нет. Но…
— Поймите! — перебил я Лену. — Если начну хлопотать о вашем переселении, не вызовет ли именно это пересуды? И вообще, стоит ли нам так бояться сплетен, коль причины для них нет?
Лена настаивала на своем. Ну что ж, если ей так будет спокойнее… Я попытался предпринять меры к тому, чтобы комнату Лене поменяли. Но стояла середина зимы, все перемещения в личном составе, проходящие обычно с осени, давно закончились, свободных комнат не оставалось, а меняться никто не намеревался. Лена осталась в одной квартире со мной и с моим соседом, Федором Федоровичем, тем самым майором из финчасти.
Вскоре после Нового года Федора Федоровича уложили в госпиталь. За время совместной жизни мы стали, можно сказать, близкими приятелями. Случалось, захаживали один к другому — покурить, перекинуться словечком, а в выходной иной раз, грешным делом, и выпить стопочку под уху — майор всегда возвращался с обильной добычей из похода к местным озерам, кишевшим рыбой, а уху он мастерски варил сам. Я навестил Федора Федоровича в госпитале, где, за неимением других больных, он лежал один-одинешенек в палате, и долго сидел у него. В разговоре о том о сем он вдруг сказал:
— А знаете что, дорогой? Я вот уже давно думаю — сколько же это вы в бобылях при живой жене мыкаться будете? Не первый год ведь на холостяцком положении живете. И насколько я понимаю, нет у вашей супруги причины безусловной, чтобы к вам не ехать. Говорите, квартиру ожидает? Квартиру-то получит, а вас… Нет-нет, вы не оправдывайте жену. Надо в корень смотреть, а не в частности. По-моему, так: или — или. Или она жена офицера и всюду с вами, или она не ваша жена. Вам подругу надо такую, чтобы самых дальних мест не боялась, не цеплялась бы за удобства. Этим, скажу вам, сила чувства проверяется. А ваша супруга…
