В пуне стало еще темней, слышнее зашуршала соломенная крыша, молния все настойчивее лезла в щели, освещая злодейские, как мне казалось, лица бандитов, все сильнее грохотало небо. Гул переходил в такой раздирающий уши треск, что все невольно с опаской посматривали на крышу. И все это было так театрально, что я переставал верить в реальность происходившего…
Дырявая крыша пуни протекала во многих местах, крупные градины пулями пробивали ее навылет.
— Ты, это самое… — вдруг скороговоркой шепнул мне на ухо Иванов. — Выйду отсюда и дам сигнал — стрельну из пистолета.
Прежде чем я смог что-либо сказать или сделать, Иванов приоткрыл высокие ворота пуни и канул в ливень. Я был ошарашен поступком Иванова. На меня пристально посмотрел один из бандитов.
— Понос у него, — пробормотал я.
В любую минуту может хлопнуть дурацкий выстрел этого труса Иванова! А еще десантник, командир группы разведчиков!.. Баламут закуривает уже в пятый раз, рассыпает махорку… Мне то неудержимо хотелось броситься с кулаками на бандитов, то подмывало убежать вслед за Ивановым куда глаза глядят. Но я вспоминаю плач Алены на полатях и весь наливаюсь обжигающей ненавистью.
За бревенчатыми стенами пуни отшумел ливень. В щели брызнул солнечный свет. Стало совсем тихо.
— Вот что, начштаба, — говорю я чужим голосом Баламуту. — Дело за присягой. Пусть примут партизанскую присягу, а потом все мы пойдем в отряд, где их командир уже, наверно, с нашим самогонку попивает. Построй их, начштаба.
Баламут, понимающе блеснув глазами, уверенно построил бандитов, выкрикивая команды как на плацу училища.
— Читай присягу! — сказал я ему.
Баламут растерялся. Никто в нашем отряде не принимал партизанской присяги. Бандиты замерли по команде «смирно».
«Проклятый Иванов! — подумал я с остервенением. — Мы все простим тебе, только не стреляй!»
«Скорей! Скорей! Ты же читал листовку с текстом партизанской присяги, листовку, сброшенную советским самолетом».
— Я, гражданин великого Советского Союза… — начал я твердо.
— Я, гражданин Великого Советского Союза… — хором повторили за мной бандиты. Я почувствовал, как, побеждая страх, закипала во мне неуемная ярость.
— …вступая в партизанский отряд…
Бандиты коверкали слова наспех сложенной присяги, бездумно, как попугаи, повторяя слова — слова о честности, о святости долга, о преданности Родине.
— А если по слабости, трусости или по злой воле я нарушу свою присягу, пусть я умру позорной смертью от партизанской пули!..
— Все! — сказал я и вдруг неожиданно для себя самого в полный голос произнес первую в жизни команду: — Кру-у-у-гом!
Как один человек, бандиты автоматически выполнили команду. Десятизарядка слетает с плеча. Одна за другой десять пуль. Баламут тоже ударил в упор, косит слева направо длинной очередью… Вот так им! За Алену, за Надю!..
И вот бандиты лежат неподвижно. Магазин моего полуавтомата пуст, ствол накален. Лишь один из бандитов успел сделать шаг в сторону. Остальные упали без крика, без стона.
Так им! За Аленушку, за Надю… Хотя — почему за Надю?..
— Никогда не думал, что одиннадцать человек — такая куча народу, — проговорил шатким голосом Баламут. Он провел рукой по лоснящемуся от пота лицу. — Одно жаль, не успели объяснить им, что это за Аленушку, за грабеж, за попытку замарать наше партизанское звание. Эх, вот так бы истребить всю нечисть, всю погань на земле!
Я почувствовал вдруг страшную слабость — мне захотелось лечь, зажмурить глаза…
6
На дне вещевого мешка одного из бандитов Баламут нашел пачку листовок: «Белорутины! Фюрер вас любит!..»
На обороте листовки мы написали: «Предателям и бандитам, скрывающимся под маской партизан, нет места на советской земле».
— Иди сюда! — все тем же шатким голосом позвал меня Баламут. — Радуга на дворе! Бури как не бывало. Над сияющим лесом в дымной синеве повисла волшебная и почему-то двойная радуга с удивительно яркой зеленой дугой. Я уже знаю — такая радуга обещает чудесную погоду… Еще крепче запах цветущей ржи, звончей и громче заливаются птицы…
Я прислонился спиной к стене, к мокрым бревнам, от которых шел парок. Я едва держался на ногах и тяжело дышал. К горлу подкатил тугой едкий ком. Странно — так просто, ни грома, ни взрыва бешеной музыки, как в кино, в самые эффектные моменты. Стояла потрясающая тишина. Вместо шумовых эффектов на деревне тоненько проблеяла коза.
Следы перед пуней смыло дождем — следы четырнадцати человек (не считая Иванова), вошедших в пуню. А вышло — это было видно по свежим следам — только двое…
Баламут сбегал в деревню за Боровиком. Они вернулись с подводой, оба бледные, тихие. Мы погрузили на подводу оружие бандитов и выехали на деревенскую улицу. Вокруг столпились осмелевшие старики и ребятишки Заболотья. Они с великой охотой согласились предать бандитов земле. Один из бородатых селян, безногий дед с костылем, сказал нам:
— Только вы, братишки, сымите с их все армейское — расейскую форму сымите. Не годится, чтоб эти бандюги в нашей солдатской одежде землю парили…
— Жалко, вы их атамана не порешили, — сказала заплаканная пожилая женщина. — Это он над молоденькими девушками измывался!..
Жители запрудили всю улицу, возбужденно расспрашивали нас об уничтожении шайки.
— А теперь, товарищи дорогие, — объявил дедан с костылем, — хотя и все нас грабили, кому не лень, но коли не побрезгуете, то всем миром угостим…
В эту минуту к толпе подкатила подвода. На ней возвращался атаман банды со своим адъютантом. Сопровождал их один из наших партизан — казах Нурдим Алихалуб. Он о чем-то весело судачил с двумя бандитами.
Заболотские жители отхлынули от нашей телеги, стали поспешно расходиться.
— Руки вверх! — крикнули мы с Баламутом, бросаясь к бандитам.
Я тут же вспомнил, что мы оба забыли перезарядить наше оружие. Атаман схватился за маузер, но руки у него тряслись, пальцы срывались. Баламут приставил дуло незаряженного автомата к его молодецкой груди. Я держал на мушке перепуганного адъютанта. Алихалуб сначала растерялся, а потом, бросив вожжи, соскочив с подводы, принялся возмущенно кричать:
— Что вы делаете?! Это свои парни, они хотят присоединиться к нам! Из лагеря бежали! Мы с ними в лесу столкнулись, они нашего одного нечаянно ранили, но они свои ребята!..
Мы отобрали у бандитов автомат, винтовку и маузер и повели их к пуне. Я шел с Алихалубом и скороговоркой рассказывал ему об Алене, о ночных погромах, показал ему листовки. Когда бандитский атаман вошел в пуню, глаза его полезли на лоб, он упал на колени и что-то затараторил.
— Знаем, знаем! — сказал, поднимая автомат, Баламут. — Фюрер вас обожает, а мы нет…
Одиннадцать и эти двое. Чертова дюжина!..
Алихалуб сорвал с плеча карабин.
— Не стреляйте! Я все скажу, все, — завизжал атаман.
— Обожди! Нурадим! — крикнул я Алихалубу. — Их надо допросить!
Но было уже поздно. Алихалуб уложил атамана, а Баламут — адъютанта рядом с остальными бандитами. Алихалуб весь дрожал. На перекошенное мукой лицо его страшно смотреть. Обратно к подводам он шел точно пьяный, волоча за собой карабин.
Опять окружили нас жители Заболотья.
— Что, Боровик, напугали тебя бандиты? — спросил я нашего ездового, когда мы выехали из деревни.
Мальчонку бил оздоб. Даже веснушки его побледнели.
— Дык я не боязливец! — с обидой ответил этот паренек и добавил неожиданно: Козлова Ваську тоже треба… А як же? Он Надю згалтовал?.. За Алену вы вон как отомстили, даром что в лицо никогда не видали, а за Надю?..
— Много ты, пшингалет, понимаешь! — обрезал его Баламут, который в это время соскочил с задней подводы, чтобы прикурить у меня. — У дяди Васи с тетей Надей роман был, ясно? Пойди разберись теперь, кто прав, кто виноват! — Он прикурил. — Эх ты, Мальчиш-Кибальчиш! Жизнь, брат, сложная штука…
По всему видно было, что в этой «сложной штуке» лейтенант Виноградов не очень-то разбирается.
Алихалуб вдруг повалился на дно телеги и, застонав, уткнул лицо в солому.
— Не надо, друг! — Я обнял его за плечи.
— Да брось ты этих гадов жалеть! — не своим голосом крикнул Баламут. — Звери, изверги!..
Алихалуб поднял перекошенное, мокрое от слез лицо и, давясь, проговорил:
— Зачем жалеть, я ненавижу их… И в лагере ненавидел хуже фашистов!.. Витя недавно говорил мне о панфиловцах — то настоящие герои, а вот эти… И один был совсем земляк — Южноказахстанская область, Аринский район, Ожалг-Джагаш!
Он снова уткнулся в солому, сжал голову руками. «Надя, Алена, эти бандиты… — тоскливо думал я. — Не о таком писали Джек Лондон и Майн Рид… Надо понять эту жизнь, а не отмахиваться от нее пустыми словами: жизнь, мол, сложная штука!»
