– Вот спасибо тебе, Петруха, – сидя на ведре, говорила тетя Поля, положив на передник измазанные землей руки. – Будет осенью что на стол подать. А мешков пять продадим в город, добудем денег на ремонт крыши. А то она, бедная, воду не держит. – Она смотрела на свою старую избушку с косым крылечком и с поломанной резьбой наличников. – А что, Петруха, куда тебе дальше бежать? У меня оставайся, давай избу ремонтировать. Я ее на тебя отпишу. Мне, видать, недолго осталось. Сажать вон сажаю, а буду ли собирать, не знаю. – Она провела рукой по своему бледному, в капельках пота лицу. – Ну, да как говорится, помираешь, а рожь сей. Давай, Петруха, дальше работать. До обеда бы нам отсажать.
И они двигались дальше – маленькая, в розовом платочке и зеленом фартуке тетя Поля, кидавшая в борозду клубеньки, и Суздальцев, накрывавший клубни теплой землей.
Он думал, как привязался к этой женщине, сколько видел от нее добра, как открывалась в ней русская родная душа, искавшая в этом мире любой повод, чтобы обнаружить свою мудрость, красоту и любовь.
Обедали с тетей Полей, когда мимо окна пронеслась черная «Волга», редкая для этих мест машина. Следом прокатил уродливый зеленый фургон, обшитый железными листами, с маленьким решетчатым оконцем. Машины свернули к клубу. Послышались вопли, возгласы, и по улице потянулись люди, еще недавно сажавшие на огородах картошку.
– Господи Боже правый! – ахнула тетя Поля. – Никак суд приехал. Будут показательно Семена судить за то, что Кланьку убил! – И стала невзирая на нездоровье собираться. Снимала фартук, повязывала платок. Вслед за ней вышел и Суздальцев, отправился к клубу.
Клуб уже был переполнен, и внутрь не пускали. На крыльце стоял высокий милиционер с унылым лицом и сонными глазами. На его ремне висела потертая кобура с пистолетом. Если кто-нибудь хотел проникнуть в клуб, тот вяло поднимал руку, и этот взмах облаченной в милицейскую ткань руки останавливал нетерпеливых сельчан. У крыльца было людно, народ прибывал; весть о суде летела по селу, отрывая людей от огородов, и они, еще перепачканные землей, торопились собраться у клуба. Тут же стояла «Волга», на которой приехали судьи. Растворив дверцу, свесив ноги, сидел шофер в галстуке. И рядом высился тюремный фургон с растворенной дверью, подле которой стоял еще один охранник в форме и с пистолетом.
Суздальцев, обходя стороною фургон, испытывал к нему глубинное отвращение и страх. Вошел в толпу, прислушиваясь к разговорам.
– Он, Семен-то, худющий, черный, все в своем драном свитере, в каком его взяли. Смотреть страшно, – охала женщина с особенным выражением лица, когда видят ужасное зрелище, от которого нельзя оторваться.
– Тюрьма не сахар. Будет знать, как людей убивать. Клавка-то была красивой, веселой. А он аспид.
– Все вино виновато. Глаза затмевает. Русского мужика вино губит, – глубокомысленно замечала Василиса, что жила у церкви. Злая новость оторвала ее от огорода; на голове кое-как накручен платок, руки в земле. – Вино, говорю, мужика губит.
– Да я бы тебя и без вина скалкой по башке стукнул, – беззлобно заметил возница сельпо, едва стоящий на ногах. – Вино ей мешает. Мешает – не пей, а других не кори.
– Я Кланьке говорила: бери ребенка и уезжай. Убьет он тебя, зверь. Нет, не послушалась. На хорошее надеялась. Вот тебе и вышло хорошее.
– Теперь ему вышка. Высшая, говорю, мера Семену, – произнес однорукий плотник Федор Иванович, то ли жалея соседа, то ли одобряя суливший преступнику приговор.
Суздальцев переживал, испытывал мучительное сострадание, будто случившееся в селе несчастье касалось его самого. Он уже стал частью деревенского мира, принимал к сердцу все, происходившие в селе происшествия. Суд касался и его, трогал за живое.
Он вспомнил, как зимой мчался в грузовике навстречу смолистым елям, мечтая о своем загадочном будущем, и Семен в замасленной телогрейке отказался брать деньги. Помнил, как приходила к тете Поле Клавдия, красивая, бедовая, с птичьим лицом и круглыми шальными глазами, жаловалась на мужа. Теперь ему казалось, что случившегося несчастья можно было избежать каким-то малым очевидным поступком, негромким добрым словом.
Он отошел от людей и, проходя мимо фургона, заглянул внутрь. В глубине была еще одна железная дверь с засовом и разомкнутым замком. Она была приоткрыта, и там, в тесноте, виднелась лавка, предназначенная для преступника. Из фургона, из его полутемной глубины, тянуло железным зловоньем, исходил тошнотворный жуткий дух насилия и страдания. Суздальцев с содроганием прошел, чувствуя, как потянулись к нему из фургона невидимые щупальца, затягивали вовнутрь. Мысль, что, быть может, в будущем его ожидает подобный фургон, железная дверь с запорами, охранники в тяжелых сапогах и мятых милицейских мундирах, – эта мысль среди солнечного весеннего дня была ужасна. Казалось, от нее солнце на мгновение потемнело.
Он кружил по селу, уходил в поля, чувствуя, как по мере удаления от жестокого железного фургона спокойнее и яснее его мысли. Но невидимый фургон влек его к себе мучительным магнетизмом. Петр не мог понять этого мира, в котором столько весенней красоты, озаренной природы, указывающей на чудесное преображение, – и одновременно темная ненависть, стремление людей мучить друг друга, зверски убивать топором, и так же зверски карать за это железной клеткой, сырым казематом, выстрелом в затылок.
Он вернулся в село. Подошел к клубу. И обнаружил в настроении людей перемены. Еще час назад люди осуждали убийцу, желали ему зла, находили в нем все немыслимые грехи и пороки. Теперь же люди сострадали, жалели, были готовы найти оправдание его свирепому поступку.
– Он-то, Семен, говорит: «Люблю, говорит, ее, люблю. И буду любить» – сообщала женщина, только что побывавшая в клубе. – «Убийца я, и нет мне оправдания. Убейте меня, расстреляйте. Все одно мне не жить без нее. Оставите жить, повешусь».
– Он, Семен, такой был душевный, безотказный. Что его попросишь, все сделает. Забор починит, полку прибьет, какой-нибудь винт привинтит. И денег не брал. «Что ты говоришь, тетя Вера. Какие деньги? Соседи».
– А я вам скажу, Кланька во всем виновата. Гулящая, изводила его. Какой мужчина стерпит, если его баба гуляет. Она его дразнила и мучила. Вот и довела.
– Она с Хохловым, зоотехником гуляла. Он их и застал. По ревности убил. Я говорю Хохлову: «Пойти в суд, признайся. Спаси жизнь человеку». А он, бесстыжие глаза: «Куда мне идти? Ничего не знаю. Мое дело сторона».
– Приговорят Семена к расстрелу. Судья злой, морда красная. Ни за что не простит.
– Господи, боже ты мой, за что такое?
И опять Суздальцев отошел от клуба. Вышел за деревню к реке, на крутой берег, под которым текла черная, с серебряными перекатами Веря. Весь дальний крутой берег был в цветущих черемухах, белый, пенистый, с тяжелыми волнами сладкого аромата. Он стоял над рекой, вдыхая сладость цветущих деревьев. Вспоминал, как недавно в темном дожде шел вдоль реки с Веркой, следуя за белым туманным огнем. И там, за дальним поворотом реки, в деревянной будке, окруженный дождем и туманом, он обнимал ее, гладил ее белую грудь, целовал сладкие жадные губы. Вдруг подумал, что будущее таит в себе столько зла, столько страшных испытаний. И эти дни деревенской жизни даны ему, чтобы он приготовился к этим испытаниям. Насладился красотой природы, прелестью женщины. Вкусил народных премудростей, которые потом, когда наступят испытания, спасут его от смерти. Сберегут от позора. Не позволят совершить злодеяние. Оттолкнут от него зло. Так думал Петр, возвращаясь к клубу.
Он услышал нестройный вой и стенанья. «Приговорили! К расстрелу!» Из дверей клуба выбегал народ, точно его оттуда изгоняла ужасная сила. Люди сбегали с крыльца, оглядывались, останавливались, выстраивая коридор. Сквозь этот коридор прошли судьи в синих мундирах, неприступные и спокойные. Крыльцо опустело, а потом на него вышел Семен. Руки его были отведены за спину. За ним шагал высокий милиционер, слегка подталкивая Семена. Маленький, в замусоленном драном свитере, худой, тот шел заплетающимися ногами и безумно вращал глазами. Глаза эти метались по небу, по избам села, по далекому полю, по берегу реки с цветущими черемухами. Словно он хотел в последний раз наглядеться на родные места, прежде чем его упрячут навсегда в глухой каземат с узким коридором и тусклыми лампами, и конвойные с винтовкой поведут его на расстрел.
Толпа кругом выла, причитала. Судьи сели в машину, и «Волга» умчалась. Семен старался поставить ногу на ступеньку фургона, срывался. Охранник мощным взмахом подсадил его, затолкал в глубину, замкнул железную дверь на засов. Фургон тяжело покатил, раскачиваясь. Народ валил прочь от клуба, как от проклятого места. Суздальцеву казалось, что на село упали сумерки от затмения.
С вечера он дожидался приезда Верки. Ходил мимо ее дома, что стоял на речной круче. Смотрел на занавешенные окна, синюю, с замочком терраску, закрытую калитку. В доме никого не было: ни Веркиной матери, тучной, на полных больных ногах женщины, ни дядьев, приезжавших иногда из города, – и тогда из дома доносилась гармошка, гудели хмельные голоса. Не было и ее самой. Он несколько раз ходил встречать автобус из города, издали смотрел, как выходит из него деревенский люд, побывавший в городе. Но Верки все не было.
