Лейтенант еще долго и бессвязно говорил, стучал кулаком себя по колену, курил одну за другой вонючую «Приму», порывался в палату к Прохорову, но доктор наотрез запретил. Потом его срочно вызвали, а лейтенант куда-то исчез. Только пакет с апельсинами по-прежнему стоял у стены. Правда, уже несколько облегченный. Доктор взял его и отнес в палату к Прохорову.
Вскоре в госпитале объявился комбат. Он нерешительно остановился на пороге палаты и долгим пытливым взглядом посмотрел на Прохорова.
Степан приподнялся, сел, опустив ноги на пол. Комбат продолжал молчать. Прохорову показалось, что командир обеспокоен, чувство тревоги явственно проглядывало в его землистом лице, уголки рта еле заметно вздрагивали, отчего кончики усов дрожали, как стрелки спидометра. За спиной комбата безмолвно стоял доктор, он скрестил руки на груди, поблескивал очками и чего-то ждал. Пауза затянулась.
– Только недолго, – наконец сказал он и вышел.
– Ну, как себя чувствуешь? – спросил комбат и покосился на дверь.
– Нормально, – тихо ответил Прохоров. Комбат откашлялся и тоже тихо пробормотал:
– Ну, и хорошо.
Он осмотрелся. Две койки были пустыми: их хозяева прохлаждались во дворе, а на крайней, у окна, молча лежал, устремив в потолок глаза, совсем еще юный паренек. Он поступил только вчера.
– Слушай, ты не мог бы выйти на несколько минут? – спросил комбат, повернувшись к нему.
Но паренек даже не повернул головы.
– У него ногу вчера ампутировали, – пояснил негромко Прохоров.
– А-а… Ну, а тебе можно вставать?
Прохоров поднялся, покачнулся, но устоял на ногах и нетвердыми шагами направился к двери. Комбат молча последовал за ним. Во дворе они сели на лавочку, командир тут же задымил «Столичными», спохватился, предложил Прохорову.
– Не курю.
Комбат снова откашлялся и испытующе посмотрел на Прохорова.
– Тут вот какое дело, Степан. Целый взвод погиб, понимаешь? Это не шутка. Какие люди!
Прохоров недоуменно покосился на майора.
– Я не хочу говорить плохого о Боеве, о мертвых плохо не говорят. Он… замечательный человек. Понимаешь, Прохоров? Но то, что случилось – случилось по его вине. Он оторвался от прикрытия, ушел вперед. Не выполнил мой приказ. Хотел, видно, отличиться и самовольно ушел вперед… Такие дела.
Комбат не говорил, а будто стонал. Прохоров никогда не видел его таким. На открытом одутловатом лице застыло неподдельное страдание, губы, обычно сомкнутые в надменном изломе, теперь искривились, словно от невыносимой зубной боли.
– Понимаешь? Но погоди, расскажи, как ты выбрался оттуда.
Прохоров опустил голову, тяжело вздохнул и выдавил:
– Ранило меня в самом начале. А Женька, рядовой Иванов то есть, спрятал меня под скалой. Еще и камнями закрыл.
– Ну, а потом?
Прохоров искоса глянул на комбата, заметил, как странно блестели у него глаза. Но не от слез.
– Потом потерял сознание. Когда очнулся… – Прохоров сглотнул, у него перехватило горло, – их уже д-добива-ли… Их резали! Стреляли в упор! Где же вы были, товарищ майор? – вдруг хрипло выкрикнул Прохоров. – Мы ждали, верили, что вы успеете, поможете… Там такое было. Никому бы не видеть! Я бы поубивал их, всех, всех до одного. Только рука вот… Эх, товарищ майор! Никому бы не пожелал такого. А Черняев – знайте, что Черняев подорвал себя и двух бородатых. Он еще жив был. К нему духи подошли – и на воздух! Его к Герою представлять надо. И всех, всех тоже!
– Ты не волнуйся, Степа, – комбат положил ему руку на плечо. – Всех представим. И тебя тоже – к ордену Красной Звезды… Ну, а дальше, дальше что было?
Прохоров дернулся, сбросил руку.
– Дальше?.. Дальше я пошел. Я плохо соображал, болела голова. Все время казалось, что за мной гонятся духи… Шел долго. Очень долго, товарищ майор. Всякое было… Потом к афганцам попал. Думал, хана. А они меня на пост вывели.
– Понятно. – Комбат крепко затянулся и задумался. – Тут следователь приходил из прокуратуры. Интересовался… В общем, если спросит, чтоб знал, как ответить. Скажешь, что оторвались от прикрытия. Так? А Боев все время подгонял, и потом взвод попал в засаду. Мы гильзы душманские видели на скалах. Много гильз. Точки хорошо оборудованные. Естественно, местность хорошо пристреляна.
«Что он такое городит? – подумал недоуменно Прохоров. – Боев подгонял, но ведь был приказ самого комбата: идти вперед, не ждать прикрытия». Прохоров метнул быстрый взгляд на майора, но тот был совершенно спокоен и глядел на Прохорова совсем не выжидающе, а твердо и даже властно.
Прохоров отвел взгляд.
– Товарищ майор, но ведь вы сами приказали идти. Я был с рацией и все слышал. Вы потом еще сказали «замок».
– Какой еще замок? – раздраженно перебил комбат. – Не болтай чепухи. Ты не можешь этого знать. Ясно? Пока я еще командир батальона и отвечаю за свои слова. Боев увел вас далеко вперед и потерял с нами взаимодействие. На этом точка.
Комбат дернул уголком рта, встал. Прохоров тоже стал подниматься, но комбат положил руку на его плечо.
– Сиди, ты раненый.
Он замолчал, потом глянул на часы.
– И еще одно. Ты, Прохоров – солдат. И я солдат. Пойми меня правильно. На войне всякое бывает. В общем, случилась отвратительная вещь. В кармане у… Иванова нашли твое письмо. Неизвестно почему…
– Я сам ему дал перед вылетом, – с испуганно пробормотал Прохоров.
– Ясно… Иванова не смогли опознать. А по письму решили, что убит ты… Короче, отвезли его и похоронили, как тебя, под твоей фамилией. Вот так-то…
– У-у, – застонал Прохоров. Страшная картина, будто в свете молнии, полыхнула у него перед глазами: почерневшая от горя мать, плачущий отец, безучастная толпа, могила…
– За что же, за что же все это мне?
Прохоров обхватил голову руками, как сквозь сон он слышал комбата, его резкий монотонный голос. Комбат, кажется, говорил, что телеграмму родителям решили не посылать, потому что сегодня послали к нему в село командира взвода. Он и сообщит о смерти Иванова, который числился пропавшим без вести, и осторожно подготовит родителей к встрече живого сына.
На прощание комбат еще раз повторил про орден, сказал, что представил бы на Красное Знамя, но могут не утвердить, а вот Красную Звезду он получит точно.
Следователь появился на другой день. Невысокий старший лейтенант в полевой форме с эмблемами военной юстиции – его вполне можно было бы принять за обычного взводного. Прохоров даже почувствовал к нему что-то вроде легкой симпатии. Вместе они вошли в отдельный кабинет. Старший лейтенант сел за стол, а Прохоров – напротив.
– Как здоровье? – спросил старший лейтенант.
– Спасибо, хорошо.
Следователь посмотрел с любопытством, постучал пальцами по столу, будто разминал их для предстоящей игры на фортепиано.
– Это правда, что вы две недели пробирались в горах? – наконец спросил он.
Прохоров кивнул головой. Следователь стал спрашивать, как он ориентировался в пути, чем питался, где брал воду. Прохоров отвечал односложно и скупо.
Наконец старший лейтенант удовлетворился, выпрямился на стуле и задумчиво посмотрел куда-то в сторону. Потом взял «дипломат». Аккуратно лязгнули никелированные замочки. На столе появилась стопка бумаги и ручка. Прохоров понял, что начинается официальная часть.
– Как могло случиться, что ваш взвод попал в окружение? – уже совсем другим тоном спросил следователь.
Прохоров почувствовал холодок в голосе и подумал, что на взводного следователь похож только внешне. Командир взвода вряд ли сказал «окружили», а выразился бы: «зажали» или еще проще – «влипли». Главное же, не спрашивал, как могло это случиться, а узнал бы прежде, в каком месте попались, да как потом отбивались. Потому что на войне случиться может всякое, и каждому взводному это ясно, как божий день. Прохоров стал рассказывать, а сам думал, что все эти последовавшие, потянувшиеся формальности, которые нагромождаются сейчас вокруг гибели взвода, выглядят нелепо и бессмысленно во взаимосвязи со свершившейся трагедией. Он понимал, что следователю необходимо докопаться до первопричины, чтобы потом можно было бы со спокойным сердцем зафиксировать в некоей учетной графе два с половиной десятка погибших, прибавить к нему соответствующие пояснения, лаконичные и не вызывающие вопросов и тем более подозрений: законна ли гибель людей, обоснована ли она необходимостью боя, не виновны ли в происшедшем лица командного состава… По завершении этой работы, выявлении виновных или же просто определении причин, «повлекших гибель личного состава», дело списывалось в архив.
«Так оно и будет, – с горечью размышлял Прохоров. – Дело закроют, положат на полку в пыльном шкафу, а сами погибшие аккуратно, по всем правилам будут списаны, вычеркнуты из всех видов довольствия, списков, граф и перечней…»
Прохоров слушал вопросы, голос следователя звучал сухо и бесцветно, он до такой степени потерял всякую окраску и сочность, что казалось, поднеси спичку, и он начнет потрескивать, вспыхнет прозрачным желтым пламенем, как горстка сушняка. И Прохоров снова сравнил его с «Ванькой-взводным», которому особенности службы не позволяли скрывать эмоций и который если материл, то от всей души и с искренней верой в необходимость и пользу крепкого словца.
