— Весна холодная — осень хлебородная!
Он обернулся: к нему подходил тракторист Стенюшкин, тот, что прошлой осенью ездил на самоходном комбайне в сельпо, за водкой.
— Раненько поднимаетесь, Павел Фомич.
— А вам что не спится?
— Я тоже в армии приучен к раннему подъему. Прослужил без малого десять лет. Три раза собирался домой и три раза заворачивали обратно то японцы, то финны, то немцы. Как соберусь, так обязательно заваруха. Чуть-чуть не остался холостяком на всю жизнь. В такое время живем, Павел Фомич, что и семейное положение зависит от международного!
Витковский окинул его потеплевшим взглядом. В замасленной телогрейке, в стеганых ватных брюках и резиновых сапогах, в шапке-ушанке набекрень, этот видавший виды человек понравился ему сегодня.
— А что, товарищ Стенюшкин, не махнуть ли за горючим, раз уж погодка совсем испортилась?
— Не забыли, выходит, Павел Фомич... — Он достал из брючного кармана пачку «Беломора», щелкнул пальцем по донышку и учтиво протянул директору. — Угощайтесь, Павел Фомич, московские, редкость в наших местах.
Витковский взял папиросу, изменив своему правилу не курить натощак.
— Это наша карманная география, Павел Фомич.
— То есть?
— Когда англичане с французами в пятьдесят шестом напали на Египет, у нас в рабкоопе весь «Беломор» раскупили. Даже некурящие брали. Всяк хотел заглянуть, где там находится этот Суэцкий канал, далеко ли от нас? Ну, а я, как старый вояка, в первую очередь заинтересовался. Мы тогда зябь кончали. Бывало, устроим перекур в борозде, разложим пачки «Беломора» перед собой вместо карты и заспорим, как на военном совете.
— Понятно.
— Мы теперь, Павел Фомич, сильно пристрастились к этой самой стратегии. Выезжаешь на загон сеять, а сам думаешь, как там, на Кубе, или как там, в Лаосе?
— Понятно, время тревожное.
— Одного я не могу уяснить себе, зачем вас-то распустили по домам?
— Чтобы не мешались около ракет.
— Ракета — это, конечно, штука! Я понимаю. Однако, Павел Фомич, военных надо беречь, а не посылать мерзнуть на полевые станы в грязь и слякоть.
Витковский заулыбался.
— Что, надоел я тебе, Стенюшкин? Так ты говори прямо, не хитри!
— Солдату может надоесть старшина, а не генерал. Если же вы имеете в виду прошлогоднюю историю, то обижаться мне не на кого. Сам виноват. Надо же было додуматься: на самоходном комбайне — за водкой! И правильно вы меня тогда уволили. Дисциплина должна быть, признаю. Ну, прямо черт какой-то меня попутал...
Стенюшкин явно увлекся, но ему помешал управляющий отделением.
Мальцев выполз из своей палатки, быстро вскочил на ноги, растерянно огляделся вокруг и сказал директору совхоза:
— Видите, Павел Фомич, мы предполагаем, а царица-природа располагает. Что теперь делать?
— Вы агроном, вам и карты в руки.
— С ней, с природой, лучше не берись играть, разденет и разует, — вполголоса заметил Стенюшкин, направляясь к своему ДТ.
Для порядка Олег Мальцев прошелся по загону, не оставляя за собой следов: схваченная морозцем, пашня звенела под ногами, как броня. Витковский подозвал его.
— Я уезжаю на центральную усадьбу. Объявите выходной. Но помните, Олег Зиновьевич, наш график остается в силе. Как только отпустит, сейте круглые сутки. Понятно?
— Лампочки на тракторах перегорают. Если можно, подошлите, пожалуйста, запасные.
— Могу прислать свою настольную, с абажуром, — сухо сказал Витковский, садясь в автомобиль. — Что я вам, агент по снабжению? Надо беречь лампочки пуще глаза.
— Хотя бы несколько штук, Павел Фомич.
— Пришлю. Но, смотрите, чтобы график выполнялся любой ценой, в любое время суток.
— Не беспокойтесь, Павел Фомич, сделаем.
«Эх, молодежь, молодежь, — думал Витковский, выруливая на большак. — И чему ее учат в институтах? Только не искусству руководить. Разве это специалисты? Подопытные кролики! У каждого профессора своя школа: один травопольщик, другой пропашник, третий исповедует еще какую-нибудь веру. Землю портят — полбеды. Людей портят. Посадить бы этих докторов и кандидатов на голодный паек, тогда бы узнали, как хлеб добывается. Изобретают всякие системы, давным давно изобретенные русским мужиком, и выдают их за последнее достижение науки. Нахлебники! Лучше бы учили студентов азбуке управления, а не изобретали тульские самовары».
Дома Пелагея Романовна вручила ему записку от Журиной.
«Павел! Заглянула по пути с площадки «Асбестстроя». Однако опять не застала тебя дома. Понимаю, что время сейчас горячее, и ты, в самом деле, целыми сутками пропадаешь в тракторных бригадах. Если выберешь свободный часок, то заезжай. У меня все без перемен. Наталья».
Несколько слов было зачеркнуто. Но он разобрал их: после слова «однако» она зачеркнула «к сожалению» и перед словом «заезжай» более старательно затушевала невинное «пожалуйста». Все это он расценил как уступку женской гордости, которая не в меру строго редактирует подобные записки.
— Где ночевал-то сегодня? — недовольным тоном спросила его Пелагея Романовна.
— В поле. А в чем дело?
— Должна я знать или нет? Прошлый раз остался у нее, так я до света глаз не сомкнула. Жениться, так женился бы, Павлуша. Ты ведь не деревенский гармонист, чтобы пропадать на посиделках у вдовушек. Прошлый раз захожу в рабкооп, о тебе трещат совхозные сороки. Увидели меня, сразу языки прикусили. Не хочу я, чтобы каждая бабенка посмеивалась над тобой.
— Понятно. А как ты думаешь, Романовна, любит она меня?
— Чего спрашиваешь-то? Смех глядеть на вас со стороны: люди в годах, серьезные, а забавляетесь в любовь, как ребята. Негоже это, Павлуша. Устраивай свою жизнь, да и ей пора устраиваться.
— В деревне свадьбы справляют осенью.
— Нечего откладывать до ильина дня. Тебе сваху не искать, сами сосватаетесь.
— Что ж, потороплюсь! — Он набросил плащ-накидку и, посмеиваясь, вышел на крыльцо.
Погода снова круто менялась. Подул южный ветер, очищая небо от грузных туч. Вдоль разъезженной, в раскатах, столбовой дороги, по-заячьи отталкиваясь от кочек, бежали табунком линялые облачка тумана. Степь была сплошь усеяна стеклянным бисером. Над соседним финским домиком неуверенно пощелкивал, пробуя голос, озябший скворец. Высоко, в просвете между тучами, парил беркут, высвеченный солнцем, которое уже успело раскидать бронзовые копья по окрестным дымившимся пригоркам. Зима поспешно, в беспорядке отступала.
У конторы толпились механизаторы, приехавшие на центральную усадьбу с полевых станов ближних бригад. Они расступились перед директором, оживленный говор стих.
В другое время Витковский крепко отругал бы их за самовольство, но сейчас, в благодушном настроении, он громко спросил:
— Что, ребята, на побывку?
— Так точно, Павел Фомич.
— В баньке помыться, белье сменить.
— Женушек поласкать! — с вызовом добавил щуплый паренек из городских.
— Сперва женись, потом ласкай, — урезонил его кто-то из своих, совхозных трактористов.
— На наш век чужих хватит!
— Какой орел, — сказал Витковский и вошел в контору.
Здесь все сияло: полы в передней тщательно вымыты до желтизны, во весь коридор протянута нарядная дорожка, стены заново побелены. Когда в прошлом году он распорядился навести порядок в конторе, похожей на замусоренную хату, только что брошенную немцами, Захар и тот заметил: «На черноземе живем, Павел Фомич, целину коврами не укроешь». Но директор без всякого стеснения сам заставлял любого вытирать ноги, поднимать брошенный окурок, снимать верхнюю одежду. Он это делал с армейской придирчивостью и добился своего: люди стали приходить сюда празднично одетыми, внутренне подтянутыми, как на смотр. С чьей-то легкой руки совхозную контору так и прозвали в народе: штаб Витковского.
Еще в коридоре он услышал непрерывные звонки, доносившиеся из кабинета. Не снимая плащ-накидки, взял трубку, поднес к уху и тут же отнял ее, оглушенный треском. Выждал, пока телефонистка не перестанет трезвонить.
— Почему прекратили сев?! — долетел, наконец, до него простуженный сердитый голос первого секретаря райкома, который даже не поздоровался.
— То есть как почему? Вы что, из Сухуми звоните? У вас там что — субтропики? В таком случае мы с вами находимся на разных широтах!..
Первый секретарь сбавил тон до уровня второго или даже третьего секретаря, — он принадлежал к тем людям, которые, получив отпор, немедленно сменяют гнев на милость. Директор, тоже поостыв немного, с достоинством доложил о ходе сева, и в заключение разговора они уже по-свойски пожелали друг другу всего доброго.
Зашел Захар. Витковский обрадовался его появлению и стал жаловаться на Шебанова.
— Шебанов мне тоже звонил, — сказал Захар. — Горячий мужик. Разнес в пух и прах! Я привык... Сам секретарствовал, грешен. Вы правильно заметили насчет разных широт. Ведь как фактически бывало: если дело шло к весне, то райком словно бы переселялся далеко на юг, и оттуда, с юга, подгонял с севом. А если дело шло к осени, то райком оказывался на севере, и оттуда, с севера, подгонял с уборкой. Так уж было заведено. Чуть ли не каждый день звонят из области, не верят, что у тебя в районе лежит снег, обвиняют; ну и ты сам начинаешь вызывать один колхоз, другой, третий, доказываешь, что пора сеять, требуешь, грозишь. Вот так мы и подстегивали весны. А если весна попадется, тем паче, уросливая, если она вдруг заартачится, то, случалось, какой-нибудь молодой райкомовец и не удержится в седле. Тут нужен был не столько хороший секретарь, сколько хороший метеоролог, умевший держать нос по ветру.
