Буткевич тотчас же сделал расчет людям: оказалось всех налицо девятнадцать человек. Он разделил нас на два отряда, в девять человек каждый, и приказал одному отряду занять противоположный берег озера, назначив за старших: в одном — пана органысту. а в другом — пана капитана. Еврей Блоха при этом в счет не принимался.
— А мине не до якого бржегу? — полушутя спросил он, видимо желая заявить и о своем «властном» присутствии.
— А хочь до дзябла! — махнул ему рукой распорядитель.
— Ну, то я лепш издес зостанусе! Издес вигодно!
— Покажи-ка, что это у тебя за допотопное ружье? — обратился я к Блохе.
— О! То есть шпаньска мушкета! — похвалился еврей. — Бардзо ценна штука! В сшвоем времю мозже й за сшто рубли сштоило!
Я взял в руки эту «шпаньску мушкету», взглянул на нее поближе — и не мог не расхохотаться: ни курка, ни замка не существовало и признаков, одна лишь собачка жалостно болталась.
— Как же ты будешь стрелять из этой штуки? — спрашиваю Блоху.
— А зачем мине сштрелить? — вопрошает он меня на это.
— Да ведь ты же явился на охоту.
— Ну, так! Я огхотник, алеж я не буду стшрелить, а я буду толки так примератьсе, бо у мине и без сштрелянье сшама мушкета такой сштрашний штука, и рот имеет увсшибе такой балшой, як у пушька!
— То есть, как же это, однако, примеряться? — спрашиваю его.
— А зжвините, я буду изжделать от так! — И Блоха взял да и прицелился очень грозно. — И как толки я буду так изжделать, — продолжал он мне свои пояснения, — то увсшеки птицу отчин будит мине сшпигатьсе, бо птицу будит мисшлять сшибе, как бидто я егхо хочу сштрелить, он того сшибе не зжнайте, сшто я толки так на сшутку лякаю та примераюсе.[25]
— Так для чего ж тебе и примеряться, коли так-то?
— А для тогхо, каб увсшеки птицу мине даволно сшпигалсе!
— Но для чего ж нужно птиц-то пугать?
— А для тогхо, сшто я есть агхотник!
И Блоха действительно был охотник, но только совсем особого сорта — и это оказалось для меня самым наглядным образом в конце нашей охоты.
Между тем партия, отряженная на противоположный берег, спешно раздевалась и складывала одежду свою вместе с ружьями в одну из душегубок, в которой уже покачивался на воде молоденький рыбачек. Двое из тех, что не умели плавать, нашли способ утилизировать для переправы длинное бревно, некогда прибитое к берегу: раздевшись донага, они уселись на него верхом и с помощью длинных шестов, которыми — один справа, другой слева — упирались в озерное дно, стали переплавляться на противоположный берег. Остальные все пустились туда же вплавь вместе со своими собаками, а рыбачек перевозил им в душегубке порох, платье и их временного «довудцу», пана органысту.
Собачонки этих лесных стражников поистине весьма замечательны. Все они самой простой, плебейской породы, но умны и выдрессированы на свободе как нельзя лучше! Черные, с коричневыми подпалинами и с длинным туловищем на коротковатых ногах, они, несмотря на этот несколько неуклюжий склад, отличаются неутомимостью, проворством, достаточной быстротой бега и хорошим чутьем, так что полесовщики даже и не заводят у себя, кроме этой породы, никаких других псов более облагороженной расы. Эти же «чернушки» у них на все руки! Они и хату стерегут, и на обходе леса бегают с хозяином, и за зайцем погонятся, и по красному зверю поведут, и за утками в воду полезут. Словом сказать — это, за исключением наружности, во всех отношениях прекрасные и очень практические собаки.
— Але вара, панове![26] Наперод умова![27] — крикнул, обращаясь ко всем вообще, пан Буткевич. — Опруч качки не бить а ниякого птаха! Бо то вже непорадок, и выйдет не полеванье, черт зна что!
Все дали обещанье, хотя в душе-то, быть может, и не каждый охотник подчинился уговору ввиду тех соблазнов, которые будут представлять собою кулики и бекасы, но… пан Буткевич был в своем роде педант и строгий, систематический охотник, который ежели шел на волка, то уже ни за что не стал бы в тот раз стрелять по зайцу. Как «голова всему полеванью», он с гребцом-рыбаком выехал в душегубке на середину озера и держался как раз против крайних звеньев цепи, занимавшей оба противоположных берега. Капитан повел нашу сторону, органист противную, и оба, как на действительной облаве, расставляли стрелков, назначая каждому свой номер, шагах в пятидесяти сосед от соседа. Оба довудца поместились на флангах, ведущих в сторону предполагаемого движения, и когда цепи растянулись, каждая приблизительно шагов на четыреста, то довудцы голосом подали весть об этом на противоположный фланг главному нашему маршалку, и тогда по крику его «зачинай!» наша охота была открыта.
Пан Людорацкий, внимательно наблюдая прибрежные камыши, осоку, аир и вообще каждый кусточек, осторожно стал пробираться вдоль берега вправо. Я стоял вторым номером и подвигался непосредственно за капитаном. Жид Блоха вертелся все около меня со своею «шпаньской мушкетой», но не рядом, а несколько поодаль, держась более глубины леса. Очевидно, Блохе приятно было думать, что и он тоже на охоте и тоже ходит с ружьем и может «сшпигать птицов»; но, как кажется, приятнее всего была ему та мысль, что есть же таки на свете существа, которые и его могут бояться, и этими существами он в настоящую минуту воображал себе уток.
Густая листва широковетвистых деревьев, нагнувшихся стволами к воде, склонялась над нею прозрачно-зеленым навесом. Было уже часов около восьми. Солнце стояло высоко, но под сыроватою тенью зелени еще не было жарко. Приходилось пробираться или по усеянному ракушками да улитками мягкому белому песку, по которому юрко бегали разыгравшиеся на солнце ящерки, или по топкому болоту, причем со всех кочек бултыхались в воду большие зеленые, жирные лягушки и жабы; то надо было карабкаться на крутой бережок, цепляясь руками за стволы и корни дерев и кустарника. По низам — верболаз, а несколько повыше — кусты жимолости, крушины, берестняка и волчьей ягоды росли так тесно друг подле друга, что образовывали род живой изгороди, обрамлявшей собою озерные берега. Один только густой орешник да барбарис забирались подальше в глубь леса, выбирая себе места более сухие. Высокие, густые, сочные травы, возросшие на тучной, болотисто-черноземной почве, свежо дышали разными травяными запахами и цепко путали стеблями шагающую ногу. Но, кроме того, наш путь время от времени затрудняли еще колоды и вывороченные с корнями стволы, свидетельствующие о тех страшных буреломах, которые повторяются в здешних лесах почти периодически в каждое десятилетие. Эти колоды, опутанные завитками дикого хмеля и веселыми побегами разнообразных павоев, кажется, самою природою брошены здесь как будто с умыслом, как будто для того, чтоб придать еще более красоты этим диким лесам, среди всей этой непродорной заросли разнообразных кустарников. Муравьиные кучи и миллионы насекомых, питающихся деревом, находят себе приют около этих колод и в самом стволе, а иногда под ним копошатся и змеи.
Вдруг где-то позади раздался выстрел. Эхо шарахнулось в противоположный берег и вдоль по воде пошло гулять по лесам стихающими раскатами. Выстрел в лесу, как известно, особенно громок, а над лесными водами он раздается каким-то особенно красивым звуком и тотчас подхватывается гулким и чутким эхом. По лесным вершинам вслед за этим выстрелом поднялась в птичьем мире величайшая сумятица. Гай-вороны тревожно закаркали и потянули куда-то вдаль, застрекотали вертлявые сороки, застонали чайки, и вся мелкая птица тоже разными писками, выкриками и высвистами выразила свой испуг, смятенье и опасения.
Пан Людорацкий приложился. Вдруг, смотрю — жид Блоха, который теперь находился несколько впереди меня, бросив свою «мушкету», весь съежился, скорчился, полуприсел на согнутые коленки и, заткнув себе пальцами уши, с тревожным ожиданием в искривленном гримасою лице следил за прицелившимся калитаном.
Ба-ба! — и Блоха весь нервно вздрогнул.
Я взвел курок и приготовился: вспугнутая стая диких уток, штук в пять, тревожно и торопливо тянула над водою и прямо-таки под мой выстрел. Вдруг…
— Ой, не сштрелите, гасшпидин спиручник! — раздается за мною отчаянно умоляющий голос еврея. — Дайте мине наперод отбегчи подальш! А то ви мозжете сштрелить в мине, куда я не гхочу!
— Ах, чтоб тебе, проклятому! — невольно сорвалось у меня слово, вызванное крайнею досадой. И в самом деле, можно ли было более некстати отвлечь внимание человека таким глупым криком, да и крикнуть-то еще как раз под руку! Утки пролетели даром, что называется, мимо моего носа!
— Исчезни, окаянный! Провались ты отсюда! — пригрозился я Блохе.
Но Блоха, видя, что опасность звука моего выстрела для него уже миновала и, приготовясь удирать подальше, все-таки захотел несколько поправиться и поддержать свой гонор.
