Комбат не спеша прошел на центр, остановился, свесив голову на грудь, задумался. Потом поднял глаза, шевельнул ноздрями:
— Ну что, товарищи сержанты?.. Настала пора расставанья — грустная пора… Я должен вам сказать от имени всех офицеров, что мы вами довольны. Хороший был набор, отличный подобрался состав. Мы надеемся, что и вы довольны нами, своими учителями. Может быть, мы были иногда чрезмерно строги, придирчивы, но вы сами понимаете, что это делалось для вашей же пользы: за короткий срок мы должны были вас многому научить, и наши офицеры старались это сделать, работали с вами, не жалея сил. Нашей армии, фронту нужны умелые, знающие младшие командиры. Думаю, что вы вполне отвечаете этим требованиям. Сейчас вы разъедетесь по частям, примете под свое начало отделения, а кто-то, может быть, и взвод, и от вас, от ваших знаний будет зависеть их судьба, их успех или неуспех. Желаю вам, товарищи сержанты, только успеха. Победы вам в трудных боях! Пусть вам сопутствует удача. До свидания, товарищи!..
А сзади, за майором, уже толпились чужие офицеры — «покупатели», представители частей. После речи комбата они стали вызывать по списку «своих» сержантов и уводить в сторону. На площадке оставалось народу все меньше и меньше. Наконец их осталось всего человек пятнадцать, они поглядывали друг на друга, ждали своей судьбы. Из первой роты «невостребованных» осталось четверо: Гурин, Хованский и еще двое старших сержантов — стоят, ждут, поглядывают друг на друга. И вдруг команда:
— Остальным разойтись по подразделениям.
Что-то непонятное творится. А может, за ними придут позднее? Не терпится узнать свою судьбу. Хованский подскочил к Максимову, умоляющим голосом спросил:
— Товарищ лейтенант, вы наверняка знаете, скажите нам по секрету: куда нас определили?
— Как куда? — охотно и весело откликнулся лейтенант. — Остаетесь в батальоне, будете учить новичков. Завтра пойдем за новым набором.
Хованский оглянулся на Гурина, присвистнул. Это было для них и неожиданным и до какой-то степени ошарашивающим сообщением. Гурин невольно посмотрел в ту сторону, куда увели их товарищей.
— Но ведь это неудобно, товарищ лейтенант, — сказал он Максимову. — Ребята ушли на фронт, а мы…
— Неудобно? — пропел Максимов, и улыбка слетела с его лица, глаза сузились, губы обидчиво выпятились. — Неудобно? А нам, офицерам, удобно? Мы находимся в армии и делаем то, что прикажут. «Неудобно», понимаете!.. Вы что, по своей воле остались? Вас спрашивали, чего вы изволите? Им «неудобно», видите ли!.. А потом, еще неизвестно, что важнее: или пойти самому на передовую, или научить сотни людей умению воевать и тем самым сохранить десятки сотен жизней.
— О чем спор? — подошел к ним комроты Коваленков.
— Им неудобно, — с издевкой сказал Максимов, указывая головой на Гурина и Хованского.
— А-а… Обычная интеллигентская раздвоенность, — Коваленков, против ожидания, не принял всерьез это «неудобство», улыбнулся. — Идите отдыхайте и готовьтесь к приему очередного набора. Будете работать помкомвзводами: Гурин в первом взводе, Хованский — во втором.
Все, задача ясна и их ближайшее будущее определено: то, что во взводе лейтенант делал один, теперь они с Гуриным будут делать вдвоем.
Вечером Гурин и Хованский свободны, делать нечего — даже странно, не верилось, что такое может быть. Понаписали домой письма, похвастались своими успехами и разрешили своим писать на эту же полевую почту. Оба и понесли письма в канцелярию. Идут вдоль линейки — в лагере пусто, тихо, просторно. У ротной землянки им встретился Шульгин, они поприветствовали его, он еле заметно дернул рукой и вдруг остановился:
— Гурин? Тебя что, оставили?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
Рот Шульгина искривился в ехидную улыбочку, он хмыкнул и, качнув головой, пошел дальше.
— Чего он? — спросил у Гурина Хованский.
— А спроси его чего…
* * *
На другой день группа офицеров и сержантов была снаряжена за новым пополнением в тот же Бердорф, где еще с весны стоял армейский пересыльный пункт. Фронт на Днестре застрял, наши держали оборону и готовились к новому наступлению, поэтому все тыловые службы оставались без движения…
Шли они в Бердорф веселой гурьбой. Гурина и Хованского — новичков в таком деле — волновала необычность поручения: они должны отбирать людей для учебного батальона, будущих курсантов. Они в роли «покупателей»! Хотя они и не самые главные, ответственными за эту операцию были офицеры, но — все-таки…
Нежаркое летнее утро будоражило ребят, выйдя в поле, они разыгрались, как козлята: бегали, боролись, смеялись. Солнце, трава и высокое чистое небо — мир и покой вокруг! Максимов тоже поддался общему настроению — шутил, дурачился, называл ребят по именам — Вася, Коля. Совсем другим человеком стал, даже не поверишь, что это тот самый — строгий и непроницаемый лейтенант, который учил их военному делу.
На лужайке устроили привал, повалились на траву, разомлели под летним молдавским солнцем, расчувствовались, размечтались, разоткровенничались. Преобладала тема: кому что хочется. Коля Хованский хотел бы оказаться сейчас в своей кубанской станице и появиться в клубе.
— Люблю даже запах клубный! Запах сцены. Он особенный: декорации, сваленные в углу, пыль на них, краска, не масляная, а которая водой растворяется. Уборщица тетя Поля только что побрызгала пол водой и подмела — от пола идет такая прохладная свежесть. Вот весь этот «аромат» мне хочется вдохнуть еще хоть разочек!..
Хованский любитель самодеятельности, пел в местном ансамбле, учился на клубного работника.
Гурин тоже любитель этого дела, на него закулисный запах действовал тоже как-то необычно, пьяняще. Особенно во время постановок — ко всему примешивался еще и сладковатый запах грима. Но больше, чем закулисный, Гурин любил запах киноаппаратной: кинопленка, ацетон — вот действительно вещи, которые с детства кружили ему голову. Но сейчас ему хотелось бы просто побывать дома — хоть часок: показаться матери, порадовать ее, что он жив, здоров и даже в звании старшего сержанта. И в клуб, конечно, не плохо заявиться. Только кого он там встретит?..
— Это хорошо… — сказал Максимов. — А мне некому показаться. Росли мы без матери, она умерла еще до войны. Отец погиб, брат не знаю где: может, воюет где-то, а может, тоже погиб. Мне бы хотелось хоть на один день выбраться куда-то, снять с себя гимнастерку, белье и в одних трусиках спокойно поваляться на песке против солнышка. Только — спокойно… — Он сощурил свои узкие глазки, поднял лицо к солнцу, представил, как бы он «пил» это тепло своим телом.
На подходе к Бердорфу Максимов проинструктировал своих помощников:
— С новичками обращайтесь строго. Без придирок, но строго, никакого панибратства, а то трудно будет работать. Строго, по уставу, по-военному. Чуть вожжи распустишь — потом не совладать. Не робейте!
…И вот они перед ним. Стоят, перед Гуриным, тридцать с лишним человек — разболтанных, неотесанных, расхлыстанных, с оторванными хлястиками, стриженых и чубатых, бывалых и не очень бывалых фронтовиков. А он для них — это Гурин видит по их глазам — хитрая тыловая крыса, сумевшая прижиться в запасном полку. Это же видно по всему: по чистенькому обмундированию, по выправке, по аккуратно пришитому подворотничку, по новеньким погонам. Разве фронтовики такие? Фронтовики — это вот они: настоящие, без подмеса! На них еще окопная грязь видна, и гимнастерки еще в крови, и раны еще не совсем зажили…
— Первый взвод, становись! Равняйсь! — Гурин делает паузу гораздо большую, чем положено, дает возможность солдатам выравняться. — Смиррно!
— Ой, как страшно! — раздается в ответ, но Василий сделал вид, будто не услышал, а про себя отметил: «Так, один хохмач есть…»
— Вольно! — и начал перекличку по списку, который ему вручил Максимов. — Антипов…
— Есть!
— Отвечать следует: «Я», — поправляет его Гурин и продолжает: — Бобров…
— Я!
— Семенов.
— Я!
До Харламова шло все нормально. Этот ответил:
— Здесь!
Гурин повторил его фамилию, он вызывающе бросил:
— Я же сказал: здесь.
Гурин узнал голос, которым была брошена реплика: «Ой, как страшно!» «Значит, этот Харламов из породы Бубновых — тот все поначалу донимал лейтенанта. Но Бубнов все-таки не был таким злым и ядовитым, он больше хохмил, упражнялся в остроумии, а этот настроен, видать, зло».
— А я предупредил: надо отвечать «я». Слышали?
— Какая разница? Что ж… что задница…
Солдаты засмеялись.
— Разница та, — спокойно объяснил Гурин, — что вы не дома, а в армии. А в армии все делается по уставу. Вы, наверное, недавно служите? Не знаете еще этого?
— С меня хватит, — и добавил: — Побольше твоего.
