— Нет. Если даже это случится, тогда «теории мои» останутся неизменными и по отношению к ней, но чтобы это случилось, я ее должен по-настоящему полюбить.
— Ах, любовь!.. Есть такая народная поговорка: «Любовь зла — полюбишь и козла».
— Ну, вы из другой оперы. Хотя мы и тут с вами могли бы поспорить. Однако пора нам за дело. — Сказав это, Николай Кораблев заспешил к себе в кабинет.
3За последнее время Николай Кораблев перестал ночевать на квартире: тут было пусто и неуютно, несмотря на все заботы Нади. Иногда Николаю Кораблеву даже казалось, что он входил в какой-то своеобразный склеп: всюду по стенам развешаны фотокарточки Татьяны, сына Виктора, матери… но их-то самих нет… и живы ли они? Вот почему чаще, утомясь за день, он оставался в маленькой боковой комнатке кабинета и тут засыпал тревожным сном.
И сегодня он остался в этой комнатке.
Проснулся рано, умылся, попил из термоса чаю, прослушал сводку информбюро. Она была неутешительна: враг ломился на страну.
Николай Кораблев подошел к карте, висящей на стене, разрисованной синим и красным карандашом… Капли синего карандаша свисали, даже будто текли, расплывались с Запада на Восток. Вот уже отторгнута Белоруссия, Украина, враг ринулся на Северный Кавказ, захватил Курск, Орел, был у Москвы.
— Ужасно! За несколько месяцев столько отторгну-то у нас, — прошептал он, и синие капли, нависающие с Запада, стали какими-то жгучими и страшными.
Николай Кораблев безраздельно верил в победу Советской страны, и, однако, нависающие капли давили на него, как давят потоки раскаленной вулканической лавы. Их — эти потоки — надо приостановить, отбросить вспять. Но как? Он вполне понимал, что сила врага заключается в превосходстве авиации, танков, грузовых машин. Превзойти это превосходство — значит, уже победить.
— Да. Да. Надо во что бы то ни стало побить их моторами. Ведь в конце-то концов идет война моторов… и потому следует все внимание рабочих, инженеров, всю их энергию, умелость направить на то, чтобы перекрыть производственную программу, — снова прошептал он, глядя на карту — за линию фронта, представляя уже себе, в каких мучительных условиях там сейчас живут советские люди. — Виселицы, расстрелы, унижение. И кто зверствует? Фашисты. Гниль непросветная. Уничтожить двадцать миллионов русских. Ничего себе поставил задачку Гитлер, — и тут Николай Кораблев опять до боли в сердце вспомнил Татьяну, сына, мать. — Где-то они, и что с ними? — и все люди, оставшиеся по ту сторону фронта, стали для него более близкими, более родными. — Не падать от горя на колени, а работать, работать и работать, — проговорил он и подошел к письменному столу.
Разгоралось раннее утро. Небо бездонное, светлое, горы, леса яркие, словно кто их за ночь любовно вымыл, да и рабочие, идущие на смену, с оживленными, поблескивающими глазами.
«Хорошее утро, налажены условия труда, везем им семьи, безукоризненно работают столовые, — вот и повеселели. «Окоп?» Почему рабочие должны жить в «окопах». Экое придумали для оправдания собственного безобразия», — мысленно произнес Николай Кораблев и тут же увидел в дверях Рукавишникова.
После непродолжительного «страдания непризнанного гения» Рукавишников согласился работать в качестве заместителя директора по снабжению завода материалами. Вначале он подозревал Николая Кораблева в каком-то скрытом подвохе, но потом убедился, что никакого подвоха нет, и работал хорошо, то и дело разъезжая по городам У рала, Поволжья и Московии. Он даже поправился: краснота в глазах пропала, губы подтянулись и уже страдальчески-брезгливо не опускались, да и говорить он стал совсем по-другому — не напыщенно, без страха, что вот-вот ему скажут: «А ну, слезай со стула. Не по тебе ведь стул-то».
Сейчас, войдя в кабинет, он, даже не поздоровавшись, еще с порога, будто в чем-то виноват был Николай Кораблев, сердито крикнул:
— Беда!
Николай Кораблев оторвался от окна, через которое смотрел на это бездонное небо, на леса, на горы, будто почищенные за ночь, глянул на Рукавишникова, предполагая, что тот «выпил», и, видя, что лицо у того не пьяное, а, наоборот, серьезно-встревоженное, спросил:
— В чем дело, Макар Савельевич? Вы говорите так, будто кого-то убили.
— Хуже! — Макар Рукавишников сел на диван, сбросил с головы кепи, зачес свалился, оголяя восковую лысину.
— А что же? — уже тревожась, поторопил его Николай Кораблев.
— Цистерны с нефтью не пришли. Я обшарил все дороги. Вот, только накладные, — и кинул на стол накладные. — На базе горючего кот наплакал.
У Николая Кораблева так сжалось сердце, что он позеленел.
«Прохвост, — подумал он, сдерживая бешенство. — И зачем я его оставил на заводе? Ведь это так и должно быть: низкий человек всегда мстит в самую радостную минуту». Он поднялся из-за стола и, неподвижными глазами глядя на Макара Рукавишникова, процедил:
— А в тюрьму не желаете? Мы не посмотрим, что вы рабочий. По злобе хотите выпустить из завода кровь?
Макар Рукавишников весь потянулся и, задыхаясь, еле слышно произнес:
— Да что вы? Для меня легче из себя кровь выпустить.
— Ее из вас выпустят. — И Николай Кораблев взял было трубку телефона, намереваясь позвонить в соответствующее учреждение, чтобы арестовали Рукавишникова, но в это время в трубке послышался голос инженера Лалыкина. Тот так же взволнованно, как и Рукавишников, сообщил:
— Николай Степанович, нам срывают график: приостановилась подача деталей.
И тут же его перебил Иван Кузьмич:
— Крышка! Нам, моторному, крышка: сосед не дает коробку скоростей.
Затем позвонили из цеха коробки скоростей: там тоже чего-то не хватало, потом с электростанции, из ремонтно-механического, из литейного… и со всех сторон посыпались такие тревожные звонки, как будто весь завод разом был охвачен пожаром.
В кабинет вошел Альтман. Всегда веселый, жизнерадостный, он теперь казался каким-то опухшим. На вопросительный взгляд Николая Кораблева он развел руками:
— Сели на якорь: Златоуст не подал металл.
Под Николаем Кораблевым закачался пол, стена перед ним куда-то поплыла, и он, упираясь руками в спинку кресла, сел.
А ведь только вчера спрашивали из Москвы, как дела с выполнением программы. Николай Кораблев спокойно и уверенно ответил:
— Хорошо. Выполним и дадим сверх программы четыреста моторов.
— Сверх программы четыреста моторов? Тогда с вами сейчас будет говорить товарищ Сталин, — и человек, говоривший по телефону с Николаем Кораблевым, передал трубку Сталину, и в трубке послышался глуховатый, тихий, но далеко слышимый голос:
— Вы, товарищ Кораблев, говорите, что дадите сверх программы четыреста моторов? Это наверняка?
Николай Кораблев чуть замялся, сказал:
— Да. Наверняка, наверное.
— А без «наверное»?
— Да. Дадим, — уверенно ответил Николай Кораблев. — Трудно, но дадим.
— Нам еще трудней. Но мы надеемся на вас. А вы на кого?
— Я? Я на рабочих.
— Вот это хорошо. Передайте товарищам, что… я очень прошу помочь стране. Очень прошу. До сви¬дания.
И вчера же по всем цехам, по всем общежитиям были проведены митинги, и всем рабочим были переданы слова Сталина… И все рабочие поклялись дать сверх программы четыреста моторов…
И вот — нет металла, нет деталей, нет нефти, угля, есть только рабочие, желание и обещание дать сверх программы четыреста моторов.
— Отвратительно, — заикаясь, проговорил Николай Кораблев, только тут поняв свою ошибку: внимательно следя за тем, что происходит на фронте, он не догадался, что отступление Красной Армии потребует от тыла больше угля, нефти, транспорта, вооружения, хлеба и посадит все заводы на голодную норму, поэтому о нефти, угле, металле, запасных частях надо было думать раньше, а не надеяться на самотек. — Ошиблись. Ой, как ошиблись, — тихо проговорил он и, глядя на растерянного Альтмана и Макара Рукавишникова, произнес, обращаясь к последнему: — А меня вы, Макар Савельевич, простите… за те… грубые слова… простите, — и уставился в окно, уже никого и ничего не слыша, ощущая только одно — как по всему телу пробегает мелкая-мелкая дрожь. — Отвратительно, — заикаясь, еще раз произнес он, вспомнив обещание дать фронту сверх программы четыреста моторов… И вдруг обильный пот выступил на висках Кораблева, а по тому месту, где сейчас виднелся седой клок волос, будто снова кто-то ударил молотком.
4В кабинет шли люди. Они шли без вызова, стихийно, гонимые одной общей бедой, которая так неожиданно свалилась на их завод… Пришел Сосновский. Не улыбаясь, не показывая ряда крупных белых зубов, он тихо сел на диван. Следом за ним вбежал Ванечка. Этот еще с порога что-то хотел крикнуть, но осекся, видя, в каком состоянии находится Сосновский, и, присев рядом, безмолвно спросил глазами: «Ну, как?»
