И все же в эту ночь из тюрьмы бежало семнадцать подпольщиков. Позднее большинство из них удалось переправить к партизанам, остальные были надежно спрятаны в городе и окрестных селах.
Столярова и его друзей охватило то радостно-возбужденное состояние, когда все кажется посильным и возможным. Но Алексей знал по опыту, как опасно это настроение для разведчиков: оно порождает беспечность и, стало быть, неизбежные ошибки.
А впереди подпольщиков ждала серьезнейшая задача: уничтожить шпионскую школу в Блесткове.
Центр торопил Алексея. Получив сообщение, что подпольщикам удалось захватить начальника городской полиции, Центр приказал Столярову доставить Венцеля в Москву, конечно, лишь после того, как партизаны получат от него все нужные для них сведения.
Венцель назвал на допросах имена и клички многих гестаповских агентов. В тот же день названные Венцелем имена Алексей сообщил через связного подпольщикам. Многие гестаповские ищейки были вскоре обезврежены.
Тайная полиция получила очередной тяжелый удар.
Обо всем этом написал Алексею Шерстаев в очередном донесении.
Последний абзац этого письма особенно заинтересовал Алексея:
"Лотар Штроп исчез, куда — точно никто не знает.
Одни говорят, что отозван в Берлин, другие утверждают, что понижен в звании и отправлен на фронт. Во всяком случае, одним гестаповцем в городе стало меньше…"
Это обстоятельство чрезвычайно обрадовало разведчиков. Хитрый, опасный, опытный и осторожный враг — не чета Венцелю — убран с их пути.
6. На подступах к "гнезду"
Венцель не только бывал в Блестковской школе абвера, но постоянно поддерживал с ее руководством деловые контакты. Они выражались не только в том, что начальник полиции рекомендовал начальнику школы подходящих людей, он несколько раз сам ездил в Блестково читать лекции. Из показаний Венцеля у партизан черточка за черточкой складывалась картина деятельности этого центра обучения фашистских разведчиков.
Школа находилась в пятнадцати километрах от города в бывшей помещичьей экономии, где при Советской власти размещалась центральная усадьба животноводческого совхоза.
Усадьба эта была выбрана гитлеровцами, видимо, потому, что стояла в стороне от больших дорог, в неглубокой лощине, на берегу озера. Окружавшие усадьбу холмы надежно укрывали ее от любопытных глаз. К тому же здание было обнесено высокой кирпичной стеной, пострадавшей в нескольких местах от обстрела. Как только новое назначение усадьбы определилось, пробоины в стене были заделаны. На ремонте работали советские военнопленные. Но одной стены гитлеровцам показалось мало: они вокруг школы возвели еще забор из колючей проволоки в два метра высотой и оцепили спиралью, по которой проходил ток высокого напряжения.
К этому сверхсекретному объекту местным жителям категорически запрещалось подходить, о чем недвусмысленно предупреждали щиты с надписями на русском и немецком языках. Нарушителей ждал расстрел.
В главном одноэтажном здании разместились административные службы школы, кабинеты начальника — майора Фридриха Калау и его помощников. Здесь же в одной из комнат попискивала собственная радиостанция фашистского гнезда — антенна поднималась высоко вверх, замаскированная старыми липами, росшими вокруг дома. Деревянные корпуса были отведены под общежитие курсантов, преподавательского состава, гараж.
Маленькая, полуразрушенная каменная церквушка использовалась в качестве склада оружия и боеприпасов.
Почувствовав, что ему уже не угрожает расстрел, Венцель стал еще более покладистым и даже по приказанию Алексея нарисовал план-схему усадьбы, где размещалась школа.
Алексея удивило только, что Венцель, вручая ему план, высказал весьма невысокое мнение о надежности кадров школы: они набирались из военнопленных.
— Очень, очень ненадежный народ, — говорил Венцель. — Большинство пришло туда не драться с большевиками, а найти способ, выждав время, перебежать к своим.
Наконец разведчики пришли к выводу, что все нужные сведения они уже получили, и Венцель был отправлен в другой район.
Теперь, когда подпольщики располагали довольно подробными сведениями о школе, получили ее подробный план, Алексей, Колос и Готвальд целыми днями ломали голову над тем, как выполнить приказ Центра.
Просто напасть на школу или подослать группу подрывников было невозможно: неподалеку от Блесткова квартировали значительные силы гитлеровцев — там насчитывалось до двух батальонов жандармерии.
— Если даже и удастся подойти ночью к школе, — говорил Скобцев, — то вывести в целости людей будет невозможно. Вот смотрите, — тыкал он карандашом в план, нарисованный Венцелем. — Ближайший от усадьбы лес в десяти километрах. Немцы перережут дорогу к лесу и легко уничтожат отряд… Живым не уйдет ни один человек…
С доводами Скобцева нельзя было не согласиться.
Для разгрома школы требовалось много людей, которыми отряд не располагал.
— Есть только один выход, — утверждал Колос, — найти в самой школе подходящего человека, который бы и подложил взрывчатку в административный корпус.
Но Алексей напомнил, что Венцель рассказывал о том, как агенты следят за каждым шагом курсанта, получившего увольнительную в город. Стало быть, даже подойти к кому-либо из курсантов школы на улице или подсесть в кабачке было совершенно невозможно.
От этого варианта пришлось отказаться еще и потому, что у подпольщиков и у партизан не нашлось в Блесткове ни одного знакомого.
Из-за этого были признаны негодными многие планы, предлагавшиеся поочередно Колосом, Скобцевым, Алексеем и Готвальдом. И вот, когда Столяров уже начал отчаиваться, пришедший на явку Шерстнев вспомнил, что в городском госпитале лежит курсант школы, у которого во время учений в руках взорвалась толовая шашка. Попросили Шерстнева разузнать об этом случае поподробнее.
Через несколько дней, встретившись с Шерстневым все в той же хате Захара Ильича, Алексей услышал то немногое, что полицаю удалось выспросить у знакомой санитарки госпиталя.
— Взрывом курсанту изранило руки, — сказал немногословный Шерстнев. Обезобразило лицо до неузнаваемости.
— До неузнаваемости, говоришь? — насторожился Столяров, услышав последнюю фразу Тимофея.
— Да, — подтвердил тот. — Ему опалило волосы, брови, ресницы, на щеках и на лбу сильные ожоги.
Он лежит неподвижно на спине с забинтованной головой и руками. И, говорят, чуть ли не при смерти.
Столяров забегал по избе. Таким взволнованным Шерстнев его никогда не видел.
Наконец, немного успокоившись, Алексей остановился напротив Тимофея.
— Слушай, — сказал он, — нужно найти надежного человека из военнопленных врачей. Впрочем, тут может помочь Лещевский. Я сегодня же поговорю с ним: он ведь знает в госпитале всех.
Шерстнев не стал расспрашивать Алексея ни о чем.
Он уж и так догадывался, какой план родился в голове у его друга. Но затея эта показалась ему фантастической. Такого же мнения придерживались Колос и Готвальд.
Особенно скептически был настроен Колос.
Действительно, замысел Алексея подменить в последний момент умиравшего курсанта, как когда-то сделал с ним Лещевский, казался совершенно несбыточным.
— Ведь человек должен быть очень похож на обожженного курсанта, сказал Скобцев.
— Да он же будет с забинтованным лицом, — убеждал товарищей Алексей.
— А голос? А манера говорить, двигаться? А наконец, отпечатки пальцев? — возражал Колос.
— Но в том-то и дело, что даже руки опалены, стало быть, ни о каких отпечатках пальцев не может быть и речи, — защищал свою идею Столяров. — А что касается приблизительного сходства — такого человека можно найти.
Первые два дня Колос всячески иронизировал над планом Алексея и выискивал в нем все новые и новые уязвимые места.
Он так часто возвращался к обсуждению этой идеи, что "Алексей наконец стал смеяться.
— Кажется, моя мыслишка не дает тебе покоя. А?
Сознайся? А ведь она соблазнительна!
— Конечно! — с виду неохотно согласился Геннадий. — Но уж чересчур сложна.
— Предложи проще!
Но Колосу ничего другого так и не удалось придумать. И уже теперь обсуждали план Столярова все втроем, горячась, увлекаясь и одергивая друг друга, если кто-нибудь залезал в дебри фантазии.
В замысел посвятили Лещевского. После пыток в гестаповском застенке, после всех волнений, связанных с побегом, Адам Григорьевич еще не совсем оправился.
Столяров попросил Скобцева, чтобы хирургу назначили усиленный паек: за два месяца тюремного заключения Лещевский исхудал до неузнаваемости. Но врач по-прежнему был полон решимости и мужества.
