Но нам обоим тоже было необходимо окрепнуть духом.
На соседнюю улицу свернула колонна военнопленных, которые выглядели совершенно не так, как пленные в лесном лагере. Они шли строем, в ногу.
Бригадир шел впереди, как командир роты.
У сопровождавшего их конвоя, семенившего рядом с колонной, был довольно смущенный вид.
Марширующие военнопленные пели бодрую строевую песню, словно не было никакой капитуляции.
— Все еще может сложиться хорошо! — решили мы с Карлом. Дело в том, что нам предстояло «перевоспитать» тех, кто сейчас маршировал мимо нас.
Нас с Карлом порадовала и картина, которую мы увидели на центральной площади города. Какой-то военнопленный нес два полных ведра воды так, как носит воду здоровый человек. Не так, что при каждом шаге ведра бьются о ноги, когда человек тащит их из последних сил. Нет, он нес ведра спокойно, расправив плечи, без всякого видимого напряжения.
— Ты только посмотри на него! — сказал я Карлу.
Мы не могли поверить своим глазам. Неужели этот крепкий мужчина, уверенно шагавший нам навстречу, тоже был немецким военнопленным?
— Крепок, как вестфальский дуб! — восхищенно воскликнули мы.
По сравнению с ним мы были обычными пленными, всего лишь переодетыми в приличную одежду, которые могли за один присест проглотить три порции супа, но так и не наесться при этом досыта.
В городском лагере нас уже давно ждали.
Лейтенант Лысенко, который впервые имел дело с военнопленными, а не с интернированными, спросил нас, почему мы прибыли только сегодня. По его словам, он просил прислать активистов еще две недели тому назад. Он сам провел нас мимо единственного побеленного известью барака к немецкому старосте лагеря.
Староста лагеря видел в нас комиссаров, которых посадили надсмотрщиками над ним.
— Мы надеемся на хорошее сотрудничество! — сказали мы, здороваясь с ним за руку. — Мы можем рассчитывать на успех в нашей политической работе только в том случае, если у пленных будет чувство, что с ними обращаются справедливо.
В ответ староста лагеря тоже произнес короткую дипломатическую речь.
И другие интернированные подтвердили, что уже давно ждали нас.
— Даже вас они не особенно хорошо экипировали! — простодушно заметил один из них, увидев, что из дыры в моем сапоге выглядывает портянка.
Я лишь многозначительно промолчал.
Некоторые старые военнопленные из лесного лагеря, которых еще раньше специально направили сюда в городской лагерь, чтобы они смешались с новенькими, позаботились о том, чтобы те поняли, что за важные персоны эти активисты.
После этого я встал под грушевое дерево, единственное тенистое место на маленьком лагерном дворе, и произнес подготовленную речь.
Я сказал, в частности, что все военнопленные — боевые товарищи.
Я сказал далее, что нет смысла спорить о том, кем считать тех, кто попал в плен после капитуляции — военнопленными или интернированными. От этого лагерная баланда не станет гуще.
Совсем не случайно и не по недоразумению мы все попали в плен, который у всех народов всегда считался тяжелейшим испытанием. Всем нам следует задуматься над тем, как мы оказались в беде.
И вообще, мы должны стать политически грамотными людьми.
Поэтому нас, активистов, и направили сюда.
И если у вас возникнут какие-нибудь вопросы, мы попытаемся на них ответить. В рамках наших возможностей, разумеется.
Утром я умываюсь, стоя в лодке, нижняя часть кормы которой находится в воде. На озере царит приятная прохлада. Вдоль берега озера теснятся дома, дворы которых спускаются к самой воде.
На полуострове раскинулось белоснежное здание монастыря. (Житенный монастырь (основан в 1716 г.) на острове, соединенном с берегом дамбой. — Ред.) Деревянная погрузочная платформа, вдающаяся далеко в озеро, служит причалом для буксиров.
Высокие старые деревья обрамляют место для прогулок. Когда дует ветер, на озере возникает слабый прибой.
Вдоль тихих, поросших травой улиц стоят маленькие домики, как в Голландии, с когда-то окрашенными резными деревянными карнизами.
Но многое выглядит безжизненным. Конечно, не там, где кожевенный завод построил дом для передовиков, густонаселенный дом казарменного типа с железной пожарной лестницей до самой крыши. Площадка перед тем домом просто кишмя кишит детьми и босоногими женщинами.
Не выглядит безжизненной и центральная площадь, где возвышается белый памятник Ленину, где вывешивается газета «Правда» и где целый ряд арок обрамляет сохранившуюся колокольню церкви.
Безжизненными выглядят зеленые улицы, где пасутся козы. По этим улицам не проезжает ни одна автомашина.
И только иногда старенькая бабушка, которая раньше ходила с церковной процессией, медленно пройдет от одних ворот к другим. Осташков — это город, бередящий душу. В нем так много истории. Эти церкви и часовни, эти монастыри с мощными стенами и следами революции 1917 года.
Купол колокольни, находящейся рядом с лагерем, похож на корону папы римского. Одна из колонн взорвана, чтобы можно было сбросить вниз колокола. Внизу, в колокольне, находится продовольственный склад, где хранится белокочанная капуста для нашего лагеря. Вверху каркают черные вороны, собирающиеся в огромную стаю. Это хриплое карканье, разносящееся с раннего утра до позднего вечера над лагерем для военнопленных, звучит зловеще и угнетающе действует на психику.
Не утешает и то, что в одной из базилик позади колокольни и позади самого собора с пятью куполами луковичной формы под разбомбленным аттиком разместился хлебозавод. Когда в лагерь дует ветер со стороны озера, то он приносит с собой волнующий аромат озерных водорослей и свежеиспеченного хлеба.
Конечно, и озеро, и хлеб, и взорванная церковь — это все российские дела. Но с другой стороны, ведь и мы, пленные, находимся среди всего этого.
Я стою в уборной и понимаю, что надо поставить в известность санитара. В свежевырытой выгребной яме глубиной добрых три метра кишмя кишат белые черви. Но пока я стою и прикидываю, сколько хлорки надо высыпать в эту яму, я замечаю нечто странное в углу выгребной ямы. Я просто не верю своим глазам. Разве это не глазные впадины черепа, из которых вода вымыла глину?
До крайности возмущенный увиденным, я отправляюсь к старосте лагеря.
— Это неслыханное свинство! Что за кости валяются в уборной? — набрасываюсь я на него.
— Мы ничего не могли исправить! — оправдывается тот. — Когда мы копали выгребную яму, то повсюду натыкались на скелеты. Возможно, раньше там было старое кладбище.
Старое кладбище?
Я внимательно смотрю на старосту лагеря. Он не отводит взгляд. Потом я опускаю глаза. Какой возраст этих скелетов?
Лет тридцать.
Что произошло здесь около тридцати лет тому назад?
Великая Октябрьская социалистическая революция. А в Осташкове проживало много священнослужителей: попов, монахов и монахинь. И все они считались классовыми врагами, которых надо было непременно расстрелять.
— Но вы могли хотя бы вытащить кости из выгребной ямы, прежде чем начать пользоваться этой уборной! — упрекаю я старосту лагеря.
— Да мы вытаскивали! — оправдывается тот и барабанит костяшками пальцев по крышке стола. — Но что ты будешь делать, когда мертвецы лежат там друг на друге слоями. То, что там валяется сейчас, появилось позже. Эти останки были вымыты водой из глины, когда мы начали мочиться в яму.
Что тут скажешь? Трудно выразить словами то, что творится у меня в душе. Здесь любое слово будет неуместным. Но многие из новеньких ждут от меня разъяснений.
— Если бы Иван отпустил нас домой сразу после капитуляции, мы бы все стали коммунистами! — говорит Вилли Кайзер.
Так велика была наша ярость из-за того, что наша родина превратилась в руины. Так всех достало это безумие.
Когда мы собираемся в тени груши, они снова и снова рассказывают мне, как попали в плен.
— Жаль, что у нас нет той листовки. Там было написано, что нас сразу отпустят домой.
— Откуда нам знать, кто написал ту листовку. Наверняка в ней не была отражена официальная позиция советского командования. В противном случае вы не оказались бы здесь! — по долгу службы пытаюсь я успокоить возбужденные умы.
— Какая низость! — начинают все снова. — Сначала они издают постановление, в котором говорится, что будет наказан каждый, кто распространяет слух о том, что нас отправят в Сибирь. Они даже устраивают для нас прощальный вечер — после того как мы сложили оружие. А потом поезд медленно поворачивает в сторону Сибири!
— Я сразу подумал, что так оно и будет! — говорит Вилли Кайзер. — Поэтому я вел себя совершенно спокойно, когда нас перегружали. И вдруг я заметил, что солнце находится уже не слева, а справа от вагона. Послушал бы ты наших горлопанов. Они сразу прикусили язык! Но тем не менее это настоящая подлость, так обманывать нас. Я думал, что они придумают что-нибудь получше!
