Все чаще доставал Семен взятую у Максимыча закладку и читал ее, ища ответа.
Но и в закладке оказывалась путаница; в пути праведном было написано так: «Врага ненавиди, не учись ереси, сатане не угождай» и еще: «Послушен буди, слушай старших». Насчет врага понятно, а об ереси подумаешь, где она — у большевиков или у Попова — и как угадать, кто из них старший?
Путь погибельный: «Отрини благая, милостыню не твори, не буди послушен, врага ищи». Значит, врага надо и ненавидеть, и не искать…
Кончилось все это тем, что закладка полетела в печку, а Семен, махнув рукой на все «пути», каждодневно стал прикладываться к бутылке.
На нового командира дивизиона свалилась масса дел, требующих немедленного разрешения, и одно неожиданнее другого: к весне надо было перековать весь конский состав с зимних подков на летние, для этого следовало достать гвозди, найти городских кузнецов, договориться с ними. Далее: чинить порвавшуюся обувь на бойцах, приводить в порядок амуницию, пропустить лошадей через газовую камеру (в эскадронах были случаи чесотки).
«Сейчас стоим на месте, и столько дел! — ужасался Щеглов. — Что же будет в походе, когда начнутся боевые операции?!»
С Таней Насекиной он в эти дни не встречался, — из дома уходил на рассвете, возвращался за полночь. За все время вспомнил о ней один раз, когда получил приказание грузиться в эшелон.
— Гришин, сходи к Кондрашеву, пусть он передаст медсестре, чтобы ехала с нами! Хозчасть ее полка стоит сейчас в Петровске, а мы будем там.
— Зачем взводного беспокоить? Я знаю ее квартиру и передам сам.
— Хорошо, — согласился Щеглов и, помедлив, добавил :— Записку ей передашь.
Паровозные свистки. Лязг буферных тарелок. Конское ржание, удары копыт, окрики людей, — идет погрузка кавалерийской части в вагоны. Наконец кони заведены и привязаны, командиры эскадронов доложили об окончании погрузки, главный кондуктор пронзительной трелью свистка дал знать машинисту, что можно ехать. Над черной тушей паровоза взвился белый фонтан пара, и тотчас же в ушные перепонки ударил звучный голос меди. Испуганно дернулись с места вагоны и, подталкивая друг друга, покатились по рельсам все быстрее и быстрее. Еще раз, уже за городом, заревел паровоз, будто обрадовался просторам полей, погожему солнечному дню.
В штабной теплушке сидели Щеглов, комиссар, начхоз, адъютант, писарь, связные от эскадронов и Таня Насекина. После напряженной суеты последних дней вынужденное безделье казалось Щеглову, гнетущим. «Как это некоторые могут сидеть и ничего не делать?» — удивлялся он.
Комиссар разбирал свою полевую сумку, доставая и раскладывая бумажки. Начхоз о чем-то спорил с адъютантом. Таня, прислонив голову к вагонной стойке, напевала песенку, слова которой уносил ветер. Поезд прогрохотал по мостику, и паровоз, пыхтя, начал взбираться на подъем. Все тише и тише двигались вагоны и, наконец, почти на самом перевале остановились.
— Подтолкнуть требуется, — шутливо сказал один из связных, ловким прыжком очутился на насыпи, перебежал канаву и, нарвав подснежников, так же ловко прыгнул в вагон.
— На-те вам, сестрица! — отдал он Тане цветы.
— Спасибо! Первые цветы особенно красивы.
Окрестности поплыли в обратном порядке. Миновав знакомый мостик, состав остановился, набрал разгон и с трудом одолел перевал.
В Базарном Карабулаке долго стояли: поили лошадей, паровоз набирал воды, грузил дрова. Щеглов предложил Тане пройтись.
— С удовольствием, — согласилась та.
Перейдя рельсы, они сели на откосе напротив вокзала.
— Как же ты будешь за эскадроном поспевать? Верхом?
— Конечно.
— Умеешь?
— Немножко. Еще девчонкой, когда у деда в деревне жила, приходилось, а потом училась эти дни в Вольске.
— Как в Вольске?
— Меня Иван Иванович обучал.
Почему-то на мгновение стало неприятно, что Тополев учил Таню верховой езде, но Щеглов постарался подавить в себе это ощущение.
— Он — замечательный наездник. А стрелять умеешь?
— Нет, не приходилось.
— Плохо. Пойдем, научу.
— Зачем это мне?
— На всякий случай. Нарвешься на бандитов.
— У меня и оружия нет, — заметила Таня, но встала.
Шагах в двадцати от того места, где они сидели, нашелся котлован, из которого, по-видимому, когда-то брали глину. На отвесной стене его Щеглов прикрепил клочок газеты.
— Смотри! Взвожу курок, прицеливаюсь, вот так, — объяснял Щеглов, — затем, не теряя прицела, спускаю курок. Поняла?
— Как будто.
Первая пуля подняла пыль примерно в метре от мишени.
— Не попала! — огорчилась Таня.
— Не спеши! Давай вместе!
Зайдя сзади, Щеглов поддержал Танину руку.
— Целься!
Мягкие волосы коснулись лица, перед глазами была тонкая девичья шея и незакрытая волосами мочка уха. Щеглова охватило желание обнять, прижаться к шее губами. С трудом он подавил его.
— Нажимай на спуск!
На этот раз пуля попала в бумажку.
— Пробуй!
Опять попадание.
— Молодец!
Расстреляв револьверный барабан, они вернулись на откос.
— Вася, у тебя горе? — неожиданно спросила Таня.
— Почему это ты решила?
— Ты такой невеселый. Что случилось?
До сих пор Щеглов никому не рассказывал о том, что узнал от уполномоченного, и более того, полагал, что рассказывать об этом не следует, но сейчас, не колеблясь, произнес:
— Недавно я узнал, что моя жена — бандитка.
— Не может быть!
— К сожалению, это факт, — и Щеглов сообщил некоторые подробности.
Замолчав, он с удивлением заметил, что Таня взяла и гладит его руку. Щеглов порывисто поднялся.
— Вася, прости! Мне не следовало расспрашивать тебя.
— А-а, все равно! — махнул рукой Щеглов, а немного погодя добавил — Все-таки ты об этом никому не говори!
К эшелону возвращались молча, каждый занятый своими мыслями.
«Какого черта я разоткровенничался? Чего мне от нее надо? Любви? Хватит одного раза. Урок на всю жизнь. Больше ни одной не поверю!»
Тане же было просто жаль его, жаль до слез, и в то же время в тайнике души теплилась робкая надежда: «Теперь он свободен и может стать моим. Почему бы нет? Я помогу ему забыть горе».
Щеглов вздрогнул, когда Таня взяла его под руку.
— Тебе неприятно?
— Нет. Просто я задумался. Вот наш вагон.
А ночью плечом к плечу оба сидели у полуоткрытой двери вагона, смотрели на проносившиеся мимо седые в лунном свете поля и перелески. Запахи весны, врываясь в вагон, кружили голову обоим.
— Холодно, — сказала Таня.
— Закрыть дверь?
— Нет, не надо.
— Давай укрою шинелью. Двигайся ближе!
— Увидят, — прошептала Таня, когда Щеглов порывисто обнял ее.
Грызлова не было около двух недель. На исходе второй он явился грязный, мокрый, измученный.
— Манька, давай самогонки! И жрать хочется, — спасу нет. Устал, как собака.
— Где странствовал? — справился сидевший у стола Семен, провожая взглядом атаманшу.
— Аж под Тамбов ходил до самого Кирсанова. Антонова видел, привел доверенных от него. Наш-то хочет в тамбовские леса идти.
— Слышал.
Вошла Маруся.
— На, — сказала она, ставя на стол бутылку.
Егор налил стакан и ущипнул за бок атаманшу:
— Кралюшка ты моя бубновая! За приятную встречу!
Опорожнив залпом стакан, он понюхал хлебную корочку и, не закусывая, налил второй, выпил, крякнул:
— Кха! Теперь разговор другой, — по жилам кровь прокатилась. Сама горит, кровь зажигает, а тоску-горе как рукой снимает. Вот, Сёма, диво какое! На, выпей! — Грызлов вылил в стакан остатки. — Зря отказываешься. Знаю — мучаешься ты, насквозь тебя вижу, — Егор опрокинул и этот стакан себе в рот — Думаешь, не знаю твоих думок? Шалишь, браток, как свои пять пальцев. Хочешь, скажу? Слушай! Первая думка: бросить бы тебе эту жизнь беспутную, беспокойную. На коленках согласился бы ты до самого дома ползти, чтобы вымолить себе прощение. Так ведь? Но не будет этого. Не думай! Выкинь из головы! Верно говорю, потому что, хотя и рад бы ты в рай, да грехи не пускают. А грехи твои не малые, и, что самое главное, известны они тем, кому знать о них не положено.
Терпеливо слушавший пьяную болтовню Семен добродушно возразил:
— Какие грехи? Что ты плетешь?
— Как какие?! Ах ты, тютик-матютик! — беспричинно разъярился Егор. — Ангелом прикидываешься? В таком разе могу пояснить. Ты хутор Ширяевский помнишь? Что ты там с коммунистами-заложниками вытворял? А? Может быть, и комиссара Линдова забыл? А? То-то и оно! Вижу, что вспомнил, — засмеялся он, заметив, как изменился в лице Семен. — Манька, спроси у хозяйки огурцов. Сами, сволочи, догадаться не могут, сквалыги чертовы!
