— На кудыкину гору! — с грубостью подростка ответила Наташа, спуская с плеча лямку термоса и отстраняя Коробова, который бросился ей помогать. — Разве вы не знаете, что спрашивать не полагается?
— Почему? — Он все-таки успел бережно подхватить тяжелый термос. — Вы считайте, что меня уже нет на вашей позиции. Я вместе с ребятами своего взвода направляюсь в заводской район. Домик наш мы так и не отдали: заложили мины, и, когда фашисты полезли туда, все взорвали. А сами подземным ходом ушли.
— О себе вы тоже зря рассказываете.
— Я только вам. Это все равно что самому себе.
— Ох, как вы сравнили! Кто вам позволил?
— Тот, кто позволил думать о вас, Наташа Чистякова. Я на него за это не обижаюсь!.. Честное слово. Что тут у вас? — поинтересовался Коробов, ставя термос на пол. Его занимало перед новой страшной разлукой все, что касалось девушки.
«И чего привязался!» — подумала Наташа, стыдясь за свою резкость и за невольную симпатию к этому парню.
— НЗ, — бросила она и обеими руками поправила растрепавшиеся волосы.
— «Не знаю», — поддразнил он, не сводя с нее ласково блестевших глаз. — НЗ — значит, «не знаю».
— Вот глупости какие. — «Уж если влюбился, так не озорничал бы», — подумала она, не понимая его развязности.
— Сейчас мы наметим для вас лазейку, ведь площадь Девятого января все время простреливается, — сказал девушкам разведчик. — Получите от нас данные о мирном населении, в какой подвал можно зайти, на кого сослаться в случае провала, — надо вам родственника подобрать, — и тогда ступайте.
9
Вот улица, по которой Наташа бегала в школу… Сколько раз с портфеликом в руке проносилась она по ней с одноклассницами, шумными и шустрыми, как стайка птиц. Здесь стояли красивые дома. Деревья, запушенные инеем, роняли на тротуары хрупкие иголочки, сверкавшие на солнце, ярко белели кружевом ветвей на густой синеве декабрьского неба. Перед Новым годом по улицам несли елки, вернее — не елки, а сосенки. «За елками-то надо на Урал ехать», — важно говорил продавец, похаживая по своему базару.
В городе было много балконов, и перед зимними каникулами они обрастали зеленью: каждая семья заранее покупала новогоднюю сосенку. А теперь все разворочено. То и дело взлетали ракеты, и девушки припадали среди навалов битого кирпича, ползли, вздрагивая от шума чужих шагов, от звуков чужой речи, вдруг раздававшейся то над головой, то из-под земли, на которую осторожно ступала нога. Повернули за угол разрушенного дома и попятились: в беглом свете вспыхнувшего ручного фонарика — остроносое под каской лицо, руки, держащие снаряд, странно похожий на толстую рыбу, точно торчащая вязанка бревен, вырисовывается тело шестиствольного миномета, вокруг которого копошится его расчет. Сверху для маскировки не то палатка, не то густая сеть.
Девчата, почти не дыша, изучают место. Улицы изуродованы до неузнаваемости, но кое-где сохранились полуобрушенные коробки домов… Там был «Гастроном». На том углу — аптека. На воображаемой карте города отмечается вражеская огневая точка.
Наташа трогает подругу за локоть, и они ползут дальше. Будка уличного трансформатора, пробитая насквозь, хороший ориентир. В ней тоже кто-то шевелится, и цветные трассы пуль летят оттуда в темное небо — зенитный пулемет. Слышен характерный шум русского самого что ни есть мирного самолета У-2. Он доставляет немцам много неприятностей. Так и есть: раздался гул взрывов — бомбы сброшены.
«А ведь мы можем попасть под свою бомбу», — приходит обжигающая мысль, и в это время что-то звенит о камни. Наташа протягивает руку, нащупывает пустую консервную банку и осторожно отставляет ее со своего пути, пытаясь определить, откуда ее выкинули. Неподалеку послышалась тяжелая возня, топот, переговоры, резко — команда. Девушки лежат и всматриваются, ожидая каждую минуту, что на них налетит кто-нибудь. Вскоре определили: артиллерийский расчет меняет позицию.
Снаряд ударил неподалеку.
— Наш! — прошептала Лина, отряхиваясь.
Второй взрыв ложится, третий. Левобережные батареи начинают обстрел квартала. Оставаться здесь дольше опасно.
Наташе вспоминается мужественное и доброе лицо Вани Коробова… «Думает, наверное, обо мне!» Она косится на Лину, трогает ее за плечо…
Девушки крадутся через улицу, покрытую воронками и развороченными баррикадами, и, чуть-чуть не нарвавшись на немца, выдавшего себя огоньком сигареты, забираются в коробку выгоревшего дотла многоэтажного дома.
С минуту они стоят, прячась в темном закоулке, тесно прижавшись друг к другу. Сверху то и дело падают кирпичи, рушатся целые простенки. Вдруг почти рядом лихорадочно забились пучки огня: стрелял пулемет — кого-то, может быть, разведчиков, обнаружили. Девчата — во двор. Там блиндажи и укрытия походных кухонь. Скорее обратно, потом на улицу с другой стороны дома, и обе, как одна маленькая тень, затаились возле тротуара: проходили солдаты, тяжко бухая толстыми коваными подошвами.
«Топают, за версту слышно! Не крадутся», — злобно подумала Наташа и вспомнила мальчика лет четырех с оторванными ногами. Очнувшись в госпитале, ребенок хватался за халаты врачей, оставляя следы, похожие на красные листья, и спрашивал без слез, осиплым голоском, плохо выговаривая слова: «Где мои ножки? Вырастут у меня теперь ножки?..» Через час он умер.
О матери Наташа старалась не думать, слишком тяжела была эта утрата. Только возникла мысль о ней — сразу перехватило дыхание, и девушка судорожно глотнула, боясь кашлянуть.
И еще она вспомнила в эти мучительно долгие минуты, как любила вечерами выбегать на бульвар возле площади Павших борцов. Сквозь ветви деревьев светились окна многоэтажных зданий. Над деревьями, над высокими домами в спокойной синеве ярко горели звезды. Но, наверное, не было краше города, когда ложилась на просторы Волги зима. В ясные зимние дни мороз спорил с солнцем, белизна снегов — с синевой неба. А по ночам, особенно при луне, небо казалось таким глубоким, таким прозрачным, что звезды в самом деле излучали сияние, похожее на блеск брильянтов. И как торжественно возвышались щедро освещенные изнутри дома на заснеженных белых улицах!
Все радовало, манило счастьем жизни.
Рука Наташи ощущает что-то мокрое и липкое. Она смотрит на свою ладонь. Пролитая, уже запекшаяся кровь врага… Рядом чернеет его труп. Наташа пятится в обход, толкает подругу подошвами.
Наконец они добираются до нужного им подвала на бывшей Волго-Донской, прячут термосы и осторожно спускаются в черноту. Среди жильцов есть знакомые, и теплой встречи с «родственником» не получается. Женщина с крашеными губами не спеша встает, идет к выходу. Наташа взглядывает на Лину, обе бледнеют…
— Стерва! Нарочно к нам ее подселили, — сказала старуха из угла, как будто ни к кому не обращаясь. — Вчера выдала разведчика. Ушла, и сразу явились. И взяли. Убила бы ее, да силушки нет.
Девчата, не дослушав, быстро идут к двери. Через две ступеньки, оступаясь в потемках, — наверх и скатываются в щель возле входа, где спрятали термосы. Свет ручного фонарика скользит почти следом по краю насыпи. Прижмурясь, чтобы не выдать себя блеском глаз, девушки смотрят из темноты на солдат и офицера, проходящего так близко, что слышится запах духов и табака. Да, старуха права, фашисты спускаются в подвал. Подруги почти бегут дальше, на ходу надевая лямки термосов, петляя по заваленным дворам, приближаются к вокзальной площади. В свете ракет высится возле перекидного моста задымленная башня водокачки. Черными провалами окон, пробоинами стен, зияющей пустотой за обрушившимися простенками смотрит на дружинниц истерзанное здание вокзала. И там не кипит бой. Значит, красноармейцы батальона бились до последнего человека, как бились до них моряки, как рота Калеганова на Московской улице…
Проходит грузовая машина. К вокзалу. Пробегает взвод немецких солдат. К вокзалу. Занят врагом! Рычанье шестиствольного миномета раздается оттуда. Второй отозвался из левого крыла… Офицер в сером плаще и высокой фуражке достает что-то из полевой сумки у разбитой террасы.
Опоздали! Опоздали!
Девушки находились уже в нейтральной зоне — ползли по неглубокому ходу сообщения, когда их накрыл немецкий полковой миномет. Занималось тусклое утро. Все было серое, страшное, но так хотелось жить!.. Потом ударило совсем рядом, и земля завалила Наташу. Лина откапывала подругу и плакала злыми слезами, не обращая внимания на свист осколков. Она обтерла ей лицо, осмотрела, ощупала. Сердце билось. Обрадованная Лина зацепила лямки за плечи Наташи, находившейся в глубоком обмороке, и поволокла, обдирая о щебень ее тело, зацепляя за камни густыми косами. Все заживет, все зарастет, только бы вытащить живую!
— На вокзале теперь немецкие минометы стоят! — крикнула она красноармейцам, втащившим их обеих в траншею переднего края. — Передайте скорее: пусть наши бьют по вокзалу! Пусть никого не посылают в подвал на Волго-Донской: там ловушка.
