Это случилось осенью 1939 года. Я был командиром словацкой воинской части, которая расположилась в горном пограничном городке на польской стороне Карпат после того, как немцы, наступавшие на север по пятам польской армии, покинули его, изрядно разграбив. Так я неожиданно и к совершенному своему неудовольствию стал неограниченным властелином нескольких тысяч жителей, потому что кроме городка в мое подчинение входили еще и несколько горных деревень и хуторов. На первых порах я даже не осознавал ответственность и важность своей роли и почти что с легким сердцем принял полномочия по управлению городом от какого-то тощего пруссака со скрипучим голосом, который на прощание покровительственно назвал меня «мой друг». В этом, собственно, ничего не было. Пожалуй, только одна внешняя сторона, Сменились флаги. Прозвучали гимны, несколько приказов, а потом состоялась попойка в компании нескольких чванливых немецких офицеров; где надо было следить за языком и составить по-немецки несколько предложений. Это было больше, чем то, чему меня научили в школе господа учителя. Но, когда я позже пошел по улицам завоеванного города, где лишь недавно со страшным стальным скрежетом прогрохотали танки, рассеивая во все стороны смерть, и заметил, как люди испуганно уступают мне дорогу и как потом убыстряют шаги, чтобы быть от меня как можно дальше, мне это показалось странным. Это не то что маневры, когда, бывало, выполнив задание, придешь со своей частью на отдых в провинциальный городок, где тебя буквально на каждом шагу встречает искреннее и сердечное гостеприимство приветливых горожан и где можно разнообразить монотонную офицерскую жизнь приятными минутами, проведенными в обществе наивных провинциальных дамочек. Теперь шла настоящая война. Эти люди испытали унижение оккупации, ощутили жестокую силу безжалостного врага, вдохнули запах невинно пролитой крови, видели трупы своих знакомых, валяющиеся на мостовой, слышали страшные угрозы смерти. Поэтому-то в них осталось так мало смелости. И хотя, собственно, я не внес никакого вклада в завоевание их городка, ничего не сделал для их унижения, они тем не менее не могли видеть во мне друга. Мое непринужденное поведение, решительный шаг и прежде всего форма неизбежно напоминали им силу, разрушившую их мирную и спокойную жизнь, силу, которой они не могли сопротивляться; я неизбежно был бы для них олицетворением этой силы, даже если бы они не знали о моих полномочиях. Чужой солдат не может надеяться на то, что жители завоеванной страны встретят его с приветливыми лицами.
Правду говоря, это немного огорчало меня. Я стыдился самого себя за то, что допускаю, чтобы мне уступали дорогу седые старики, благородные дамы, сгорбленные старушки, и за то, что я не способен поставить дело так, чтобы люди не склоняли так униженно голову и не втягивали ее в плечи, когда им случается встретиться со мной. Я охотно объяснил бы им, что я самый обыкновенный человек, может, даже еще более незначительный, чем они, что у меня нет никаких претензий к ним и я нахожусь здесь, собственно, только для того, чтобы охранять их безопасность, неприкосновенность их имущества и укреплять порядок, который несколько расшатался, что я только оберегаю их, чтобы они могли спокойно заниматься своими делами. Но поверят ли они мне? Для них я оставался завоевателем, злым тираном.
Позднее я успокоился. В конце концов, я тут временно. Через несколько дней придет конец этой моей работе, ибо из нашего штаба мне дали понять, что я должен задержаться здесь лишь до тех пор, пока фронт не продвинется в глубь польской территории, а нахожусь я тут только для того, чтобы обеспечивать безопасность наших границ от остатков разбитой польской армии, которые нашли укрытие в горах, где легко могли бы организовать боеспособные единицы и подготовить против нас операцию. Но, слава богу, этого не произошло. Напор немецких танков и самолетов был таким внезапным и сокрушительным, что поляки после первого же удара не смогли опомниться, к тому же, вероятнее всего, их командование даже не подумало о возможности проведения таких операций, поэтому не предприняло заранее никаких мер по подготовке к проведению здесь диверсий и развертыванию партизанских действий за спиной вражеской армии, хотя край был просто создан для этого. И поэтому отдельные роты, большие и маленькие группки из разных воинских частей, которые в силу внезапности нападения оказались захваченными врасплох и отрезанными от основных сил и из которых легко и быстро можно было создать почти что целую новую армию (она была бы опасна тем, что ни один немецкий генерал не учел возможности ее появления), были обречены на унизительное бездействие и полное разложение, поскольку, с одной стороны, не знали друг о друге, а с другой — и это главное — не имели приказа. Они продержались в долинах у склонов Татр до тех пор, пока у них не кончился провиант, а потом солдаты постепенно стали расходиться. Это произошло, наверное, еще и потому, что так поступили их офицеры, ощущавшие свою беспомощность; да, собственно, у них ведь и не было другого выхода.
Командиры отдельных рот, размещенных на всякий случай на окраинах города и в соседних деревнях, каждый день доносили мне, что по окрестностям бродят толпы солдат, которые, впрочем, не имеют агрессивных намерений. Большей частью это были крестьяне. Их не успели даже вооружить как следует, и они должны были защищать родину чуть ли не голыми руками. Оружие они обычно бросали в лесу и до приказу наших постов, особенно когда им говорилось, что потом они могут спокойно возвратиться домой, охотно снимали с себя остатки военной формы.
Эти не были опасными. Простые люди всюду одинаковы. Собственную жизнь, пусть даже весьма скудную, они ценят превыше всего.
Но нельзя было так легкомысленно верить всем полякам. До меня и прежде уже доходили известия о коварных убийствах, о том, как злонамеренные штатские, и особенно женщины, убивают немецких часовых и отдельных солдат, отставших где-либо в поле или в деревне от своей части. Об этом, наконец, свидетельствовали и плакаты, наклеенные на воротах еще до меня немецким командованием. Эти плакаты предостерегали гражданское население от подобных действий. Такие убийства могли быть результатом безрассудных действий отдельных чрезмерно рьяных патриотов, но точно так же это могла быть и работа какой-нибудь тайной организации, которая намеревалась развернуть широкое движение народа против чужеземных захватчиков. Мне приходилось быть осторожным. Несмотря на то что наши части, казалось, все же приобрели в какой-то степени симпатии местного населения и им ничто не угрожает, положение могло измениться, поскольку известно, что заговорщики быстро меняют тактику. А я нес ответственность за каждого своего солдата. Поэтому в самом начале, в первые же дни пребывания в городе, я издал приказ о том, чтобы все, у кого имеются оружие или взрывчатые вещества, сдали их в течение двадцати четырех часов под угрозой смертной казни. И тогда же я издал приказ о проведении обысков в квартирах.
Все проходило гладко. Люди охотно сдавали оружие. Не было ни одного случая, чтобы кто-либо сопротивлялся. Вероятно, на всех должным образом подействовала угроза смертной казни, а у них уже была возможность убедиться, что распоряжения военных властей следует принимать всерьез. За то недолгое время, что пробыли здесь немцы, в городе пролилось немало польской крови, да, впрочем, она и потом не переставала литься, потому что здесь была резиденция пресловутого гестапо, которое и без моего ведома и разрешения находило для себя многочисленные жертвы. Каждое утро, на рассвете, по тихим улицам с шумом проносилась мрачная коричневая закрытая машина, а вскоре после этого из находившегося неподалеку, всегда тщательно охраняемого лесочка слышались короткие очереди. Все знали, что означает этот холодный, колючий звук. При таких условиях необходимо было сохранить формальное, ничего не значащее послушание всех слоев населения.
Как-то утром я стоял у окна в своей комнате на втором этаже городской гостиницы, где мы разместились. Перед гостиницей был сквер в форме полукруга с фонтаном посередине; в фонтане непрестанно журчала вода. Напротив гостиницы, за сквером, на площадь выходила широкая улица, по обе стороны довольно густо засаженная деревьями — развесистые липы чередовались тут со стройными яворами. Вероятно, прежде открывавшийся вид был красивым. Здесь внизу, в сквере, наверное, сидели на скамейках перед цветочными клумбами или прогуливались по дорожкам курортники — плечистые мужчины, одетые для экскурсий в горы, красивые женщины в ярких юбках и платках, загоревшие на горном солнце, почти коричневые, смеющиеся, нарядные, сияющие на сверкающем фоне яркого неба, как пестрые бабочки; вокруг фонтана бегали озорные дети, а там дальше, по обеим сторонам чистенькой улицы, в тени густых крон деревьев стояли блестящие автомобили — ведь это был район вилл, где находились летние резиденции польской шляхты из Варшавы и Кракова. Один небольшой дворец, как утверждал мой приятель, приехавший сюда раньше меня и лучше знавший все вокруг, принадлежал президенту Польской республики. Все возможно. Городок вполне заслуживал симпатии главы государства, вряд ли какой другой уголок страны мог сравниться по красоте с этим. Здесь у поляков была своя Швейцария, поэтому они стремились перенести сюда всю роскошь и блеск центральных варшавских проспектов — городок ни в чем не смел отстать от известных летних курортов.
