За окном вагона мелькали станции Сербии, картины спешной мобилизации. Промелькнула голубая лента Дуная, а за ней долины Румынии. Мы расстались в Бухаресте, и каждый из нас направился туда, куда его призывал долг перед своим отечеством.
Такой мир, каким он был в августе 1914 года, не мог дальше существовать. Могучие капиталистические концерны разных стран не могли поделить мир. Обделенные страны требовали своего места под солнцем, и буржуазия этих стран поднималась на бой за передел мира.
3 августа (нового стиля) народы России прочли манифест:
«Мы, Николай II, император и самодержец всероссийской, объявляем всем верным нашим подданным: следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбы безучастно. Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования. Презрев уступчивый и миролюбивый ответ сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в нападение... Ныне предстоит оградить честь, достоинство России... В грозный час испытания да будут забыты все внутренние распри... и да отразит Россия дерзкий натиск врага».
На подлинном собственной его величества рукой было начертано: «Николай».
Русские полки пошли защищать Россию. [23]
В то время как я приближался к своей части в Выборге, армии всей Европы уже мобилизовались и выступали в поход: немцы, чтобы спасти свое отечество, французы и англичане — свое. В рядах армии русского императора и я нашел свое место. Короткое прощание с семьей. Слезинки в уголках глаз жены. Плачущие мальчики-сыновья... Суровая и твердая старуха мать. Славная сестренка и брат. Все промелькнуло как сон.
Поезда катили один за другим на фронт. Солдаты, пушки, кони, повозки. Зачем? Если спросить каждого в отдельности, так, чтобы никто не слышал, почему он бросил жену и детей, мать и родных и ехал убивать себе подобных, никто не мог бы ответить. Но ведь надо же защищать отечество. И...
С неба, изодранного о штыков жала, слезы звезд просеивались, как мука в сите, и подошвами сжатая жалость визжала: «Ах, пустите, пустите, пустите!» .... А из ночи, мрачно очерченной чернью, багровой крови лилась и лилась струя.
А позади парадного подъезда европейской жизни — не на торжественных завтраках коронованных и некоронованных императоров, не на заседаниях парламентов, не в залах дворцов и кабинетах правителей — вырастал третий фронт. Народные массы поднимались против ужасов войны, поднимались за новую жизнь, в которой бы не было величайшего из несчастий человечества — взаимного истребления. Массы еще не осознали, по какому пути надо идти, не видели, куда направить свои усилия, но они искали дорогу, и пламя Парижской Коммуны, впервые превратившей грабительскую войну в войну против своих поработителей, светило им. Рабочий класс стал в авангарде трудящегося человечества в поисках того нового строя, где новые производительные силы, раскрытые гением человечества, могут быть поставлены на службу людям, а не во вред им, не для нового закабаления, не для войн и конкуренции мировых хищников.
Правительства дрожали при мысли о том, как массы примут объявление войны. Везде нарастал революционный кризис, но... признанные вожди рабочего класса, написавшие и подписавшие Базельский манифест, присоединили [24] свои голоса к голосу продажных писак, кричавших во всех странах о защите отечества. С криками о защите своего отечества все армии бросились друг на друга. Среди воя, среди визга единый человеческий голос раздался издалека. В глухом, мещанском углу Европы, в Швейцарии, собралась небольшая группа единомышленников и во главе их — Ленин.
Со всей силой убеждения, со всей страстью пламенного борца за новую, действительно человеческую культуру и цивилизацию Ленин звал людские массы опомниться. Он писал, что война поднята вовсе не для защиты отечества, а что идет борьба за рынки и ограбление народов, что все дело в том, чтобы одурачить, разъединить пролетариат всех стран, натравить наемных рабов одной нации против наемных рабов другой на пользу буржуазии. Ленин клеймил измену социализму большинства вождей 2-го Интернационала, отрицавших социалистическую революцию и заменивших её буржуазным реформизмом. Он звал рабочих всех стран направить свое оружие не против своих братьев, наемных рабов всех стран, а «против правительств и буржуазии каждой страны».
В ту минуту, когда прозвучал голос Ленина, казалось, что этот призыв превращения современной империалистической войны в гражданскую — не больше, чем голос человека, кричащего в пустыне. Казалось, из-за исступленного воя сотен тысяч шовинистов пролетарии и крестьяне в солдатских шинелях, охраняемые строжайшей военной цензурой, не смогут услышать голос вождя поднимавшейся социалистической революции.
В то время трудно было предвидеть, как пойдет и к чему приведет война. Генеральные штабы, обеспеченные всеми средствами разведки, считали, что война будет короткой, маневренной и кончится после двух — трех генеральных сражений. Но Ленин, вооруженный знанием законов классовой борьбы, понимал, что война будет длительной и кончится развертыванием могучего движения пролетариата, в результате которого короны десятками покатятся по мостовой, и не найдется никого, кто хотел бы их поднимать.
Так начиналась мировая война. [25]
Глава 2-я.
Разгром в Восточной Пруссии. 1914 год
3 сентября 1914 года 3-я Финляндская стрелковая бригада вошла в маленький пограничный городок Восточной Пруссии Лык. Осеннее солнце приветливо пригревало чистые домики, отлично мощенные улицы, заглядывало в окна с занавесками и цветами на подоконниках. Война еще не затронула этот тихий уголок, но к северу и югу от Лыка кипели бои: под Гумбиненом 1-я русская армия за несколько дней перед этим отразила германскую атаку; к западу, у Таненберга, 2-я русская армия была разгромлена немцами.
Штаб бригады расположился в нарядной гостинице, отделанной в претенциозном стиле германского модерна. У широкого окна столовой, выходившей на залитую солнцем площадь, я наносил на карту последние данные обстановки, которые доставил прибывший из штаба армии капитан Рябцев. Работа была почти механическая, и я попутно расспрашивал своего друга по академической скамье, что случилось со 2-й армией, гибель которой была совершенно непонятна. Рябцев был крепкий, коренастый человек лет двадцати восьми от роду, простой, в обращении, отличный офицер Генерального штаба. Глаза у него были светлые, приветливые. Добродушная улыбка часто играла на его лице. Происходил он из крестьян Костромской губернии и унаследовал от отца и матери крепкую нервную систему и здоровую кровь людей, всю жизнь работавших на земле. Устойчивый в трудную минуту, твердо сносивший невзгоды, Рябцев рассказывал трагедию 2-й армии спокойно, в то время как мне хотелось кричать от негодования и боли. [26]
— Ты знаешь, что с первыми днями войны совпало требование союзников немедленно перейти в наступление на Восточную Пруссию, — говорил он. — Немцы навалились на Французском театре своими главными силами, и англо-французские армии побежали к Парижу. Французский и английский посланники подняли тревогу, требуя немедленного наступления наших войск. Но у нас наступление не было подготовлено. Наши громадные расстояния не позволяли сосредоточить войска так же быстро, как это могли сделать обе стороны на французской границе. Во главе всех войск, сосредоточиваемых против Восточной Пруссии, был поставлен генерал Жилинский. Он ясно понимал, что мы не готовы к наступлению, и тем не менее лучшего погонщика союзники не могли найти. Ты его знаешь?
— Знаю, я с ним один раз в жизни имел разговор, и разговор не из приятных. Более надменного человека я не встречал в жизни.
— Прибавь к этому, что он был сух и резок, как может быть сух и резок только закоренелый бюрократ. Говорил со всеми свысока. Достаточно ему было услышать что-нибудь, в малейшей степени похожее на собственное мнение подчиненного, как он, не стесняясь, грубо его обрывал, оскорблял, подавляя всякое проявление самостоятельности. Лицо — цвета пергамента, черты лица — неподвижные... Он никогда не знал, что такое улыбка. Недаром в Генеральном штабе его звали «живым трупом». И ты увидишь, к чему привело его отношение к людям. Ты знаешь, что наши войска вошли в Восточную Пруссию с двух сторон: с востока, со стороны Вильно, — генерал Ренненкампф и с юга, со стороны Варшавы, — генерал Самсонов. 20 августа генерал Ренненкампф одержал победу у Гумбинена, и Жилинский вообразил, что немцы разбиты и бегут на запад, за Вислу. Он стал тормошить Самсонова, требуя, чтобы тот отрезал немцев. Но дело было не так просто. Во-первых, армии Самсонова пришлось по пескам, по плохим дорогам и без тыловых учреждений пройти более ста верст. Войска были так измотаны нелепым маршем и к тому же без пищи, что солдаты одной дивизии на привале в знак протеста воткнули штыки в землю. Но не это главное. Когда Самсонов перешел границу Пруссии у Нейденбурга, то оказалось, что немцы вовсе не разбиты [27] и не бегут, а просто, бросив Ренненкампфа, сосредоточиваются против Самсонова. Видя это, Самсонов, простой и полный здравого смысла человек, просил у Жилинского разрешения остановить армию на дневку, разобраться в положении и подтянуть тылы. К тому же и силы солдат, тащивших на руках артиллерию через пески, были истощены. Жилинский резкой телеграммой потребовал продолжения наступления. 23 августа Самсонов узнал, что против его левого фланга сосредоточиваются крупные силы немцев. Он снова попросил разрешения остановиться и сначала разбить врага, угрожавшего его тылам, а потом уже продолжать марш на север. Жилинский послал в ответ оскорбительную телеграмму, заявив, что путь перед армией свободен, что Самсонов своими малодушными и нерешительными действиями дает противнику возможность ускользнуть за Вислу. Ты можешь себе представить, какое впечатление произвел в штабе армии этот упрек командующего в малодушии и трусости!
