* * *
Четыре дня и четыре ночи отряд Дубяги сидит в засаде. Пасмурно, серо в лесу, часто идёт дождь, он просачивается в шалаш, негде от него укрыться.
Все продрогшие, злые, а злее всех Дубяга,— он исхудал, небритые щёки ввалились.
Круглосуточный пост выставлен над лесом. На высокую сосну у опушки, по зарубкам, сукам, приколоченным планкам карабкается вверх часовой. Тихо раскачивается соска. Часовой стоит на деревянном щите, держась за колючие ветки сосны, и зорко следит за небом. Если покажется самолёт часовой подаст сигнал: дёрнет верёвку — кусок железа ударит в старый, смятый таз, и все тотчас же разойдутся по местам. Но наивно рассчитывать, что самолёт с двумя немецкими диверсантами прилетит из вражеского тыла днём, когда ночи сейчас на редкость темны и благоприятны для выброски.
Потому так зол Дубяга. Его настроение передаётся всем остальным, и только сержант Бутин ничуть не угнетён. Вот он сменился с поста, по обрубленным сукам, планкам, зарубкам, по всей этой сложной многоступенчатой лестнице спустился вниз, одёрнул гимнастёрку и вразвалку, разминая ноги, подошел, лёг у шалаша на срубленные ветки хвои.
— Что это как тихо на передовой? — спрашивает он, озираясь по сторонам, прислушиваясь, словно боясь, не пропустил ли чего, пока стоял на посту, — как перед боем.
По вытоптанной дорожке, от шалаша к опушке леса и назад к шалашу, ходит Дубяга.
День стал заметно короче, а в лесу он обрывается сразу, как только зайдёт солнце. Сумрачно становится, угрюмо, а следом наваливается ночь — тёмная непроглядно,
В засаде четверо. Никто не спит, все на-чеку, нельзя посветить фонариком, чиркнуть зажигалкой. Каждые полчаса сменяются часовые.
Донесение о немецких диверсантах принесла старуха Никитична. Её послал через линию фронта Пётр Семёнович, которому поручено наблюдение за школой диверсантов. А сведения эти добыл разведчик «Сокол», проникший в немецкую школу.
«Сокола» Дубяга видел всего один раз перед его вылетом. В тот день капитан Дубяга впервые прибыл сюда в армию, может быть, потому так накрепко врезалось ему в память всё, что тогда он видел.
Ярунин и «Сокол» сидели рядом на скамье, вполголоса разговаривали. В избе чадила коптилка. Слышно было, как за перегородкой плакал хозяйкин ребёнок, скрипела раскачиваемая люлька.
Немцы пристреляли большак, с нарастающим воем пролетали над крышей снаряды и рвались за деревней.
Подполковник инструктировал разведчика. «Сокол», ленинградский студент, не в первый раз отправлялся на задание во вражеский тыл, но сейчас он уходил надолго, и его задание было сложнее, требовало большей смелости, предприимчивости, чем прежние.
Он спустится в тылу врага за Ржевом, сожжёт или закопает парашют и пройдёт назад по дорогам мимо немецких часовых в Ржев. Документы его исправны — он возвращается домой из Ельни, потому что закрылась пекарня, где он работал. На нём поношенное гражданское платье, в руках узелок с сухарями.
На западной окраине Ржева под видом школы связи обосновалась школа немецких диверсантов. Пётр Семёнович получил приказ неотступно следить за школой. К Петру Семёновичу направлен «Сокол».
Как отчётливы эти последние минуты прощанья! Взгляд умных глаз подполковника, крепкое его рукопожатие, сдержанная сердечная взволнованность,— вот то пристанище, к которому не раз будет мысленно обращаться из вражеского стана разведчик.
Долго тянется в лесу тёмная, сырая ночь. Вдалеке обшаривают небо бледные прожекторы, где- то в стороне застрекочет в воздухе самолёт и стихнет. Уже пятые сутки отряд сидит в засаде.
На шестой день засады утром прискакал комендант штаба. Он спешился и побежал на-» встречу Дубяге, придерживая кобуру с пистолетом. Едва выслушав его, Дубяга вскочил на свою лошадь, уже осёдланную с зари, и вылетел из лесу.
Когда он вернулся, по сапогам его, по животу лошади сползали серые хлопья пены, фуражка Дубяги сбилась на затылок, чёрные кольца волос слиплись на лбу. Он вынул из полевой сумки блокнот и в седле написал донесение подполковнику Ярунину:
«Сегодня на рассвете патрулями обнаружены в лесу, восточнее 4 км нашей засады, два парашюта.
Немедленно приступаю к прочёске леса, дорог и прилегающих населённых пунктов...».
Лошадь жевала удила, запрокидывала назад голову, мешая писать.
Дубяга приказал сержанту Бутину итти с донесением к подполковнику, а бойцам — снять пост и приступить к прочёске леса. Весь день он не слезал с седла, рыскал с отрядом бойцов по лесу, по дорогам.
К вечеру небо очистилось. Казалось, солнце сегодня дольше обычного задержалось на небе. Дубяга ехал один. С трудом шла лошадь по бревёнчатому настилу, выстроенному на топком участке дороги, спотыкалась, соскальзывала тонкими ногами в щели между брёвнами.
По этой дороге могут пройти немецкие диверсанты к артиллерийским складам армии.
Там, где кончался настил, вышел из-за кустов часовой замаскированного контрольного поста, откозырял и приветливо заулыбался. Дубяга проехал мимо, потом повернул лошадь назад.
— Почему документы не проверяете? — крикнул он часовому.
— Я, товарищ капитан, ведь знаю вас.
— Ты меня знай, когда с поста сменишься, а сейчас ты часовой и все для тебя одинаковы,
— Есть, — сказал часовой.
Дубяга проверил, известно ли часовому, кого он должен задержать, какие документы на руках у этих двух человек, одетых в форму советских военнослужащих. Убедившись, что часовой правильно проинструктирован, Дубяга поехал дальше.
Перед поворотом дороги старый шлагбаум был вздёрнут вверх и нелепым журавлём торчал из дали. Сразу за поворотом начиналось сожжённое село: голые трубы, вздыбленные от пламени железные кровати, искалеченная домашняя утварь. Одичавшая кошка с голодным блеском в глазах бесстрастно прошла мимо. В тёмном проёме окна уцелевшей части дома трепетали от ветра клочья занавесок, они казались одушевлёнными на этом пустыре.
Знакомая картина пепелища, но она заставила содрогнуться Дубягу. Он сошёл на землю, через- всё село тянул за собой лошадь. Пустынно, скорбно было вокруг. Наконец, село кончилось. Дубяга понуро постоял у опалённой пожаром сухой берёзы, занемевшими от усталости пальцами свернул папиросу.
Далеко отсюда, в Белоруссии, лежит его родная деревня, там родился, вырос он, ходил в школу, а в четырнадцать лет навсегда ушёл из дому.
..«Скудный узелок его ловко прилажен на спину , за голенищем сапога походный нож. Встречный ветер бьёт лицо. Он оглядывается в последний раз: далеко на дороге осталась мать, стоит она разутая, в руках повисли туфли. Трудно было овдовевшей рано учительнице вырастить четырёх сыновей, ещё труднее одного за другим проводить их. Ведь можно учиться в своём районном центре, но и этот, последний, уезжал в далёкую сторону, хотел итти своим путём.
Дубяга никогда не рассказывал о себе. Попросту он считал, что никакой биографии у него нет. Окончил фабзавуч, работал на строительстве, со строительства ушёл в кадровую. Армия привязала его накрепко, здесь он и остался. Служил на западной границе; был вместе с теми, кто принял на себя первый удар немцев и отходил с боями.
А мать? Они не очень часто приезжали к ней, её четыре сына. Незадолго до войны Дубяга гостил у неё. Мать всё такая же, шагает крупно, быстро, часто подносит руку к глазам по старой привычке откидывать со лба пушистую прядь волос. Деятельная жизнь и почёт, окружавший учительницу, молодили её, и только теперь, отделённый от матери линией фронта, он впервые думал о ней, как о старой, беспомощной женщине, думал с болью, с яростной злобой к врагу.
Может быть, такой же, как это село, он увидит и свою деревню. Дубяга размял в пальцах горячий окурок, бросил его и далеко сплюнул сквозь зубы. Голодная лошадь нехотя оторвалась от травы, подняла голову и пошла шагом.
* * *
«Вездеход» мчался по дороге. В машине, держась за ветровое стекло, стоял высокий человек в танкистском комбинезоне, с наголо выбритой непокрытой головой — командующий армии. Он любил на ходу машины охватить взором расстилающееся за дорогой неподнятое поле, изрытое гусеницами танков; и чёрным вороньём присевшие вдалеке на поле сбитые в рукопашном бою немецкие каски; и рощи и перелески, спалённые огнём артиллерии; и балку, что петляя бежит издалека наперерез дороге, то пропадая с глаз то взметая вдруг за поворотом зелёные вершины обильно разросшихся в низинке деревьев.
Командующий ехал на передовые позиции. Встречавшиеся с машиной бойцы и командиры, узнавая, приветствовали его и провожали машину глазами. Командарма привыкли встречать на дорогах армии, в частях, на передовой.
Вправо от большака убегала к лесу свежепроложенная дорога. Генерал указал на неё шофёру, и машина круто свернула к штабу дивизии. Теперь машина шла по лесу, с хрустом подминая колёсами сухие сучья. Замелькали блиндажи, — «вездеход» въезжал в расположение КП дивизии. На ходу выпрыгнул сидевший на заднем сиденье адъютант с автоматом на груди.
