Когда стемнело, все облегченно вздохнули и даже повеселели, словно ночь должна принести избавление. Котелками и касками стали черпать воду и полоскаться. Один матрос даже рискнул искупаться, не спросив согласия у Глушецкого. Это стоило смельчаку жизни. Семененко выругался.
— Шоб такого больше не було! — закончил он свою ругань, обращаясь к матросам.
Таня лежала на спине в полуобморочном состоянии, раскинув руки. Глушецкий посмотрел на нее, поднял пустой котелок.
— Зачерпни-ка, Павло, воды.
Он расстегнул у девушки воротник и стал брызгать водой на ее лицо.
Таня открыла глаза, огляделась.
— Заслабла дивчина, — с сочувствием проговорил Семененко.
Таня посмотрела на него затуманенными глазами, отвернулась и заплакала. Семененко растерянно пожал плечами. Он не привык к женским слезам и не знал, как вести себя в подобных случаях.
— Эх ты, черноглазая, — с укором проговорил он, переминаясь с ноги на ногу. — Колы надела военную форму, забудь, шо баба. Выдержки не бачу.
Глушецкий остановил его:
— Пусть поплачет. В нашем положении и просоленному мореману тошно…
Семененко добродушно согласился:
— Нехай поплаче. Чул я, слезы дают бабам облегчение. Мабуть, и так…
Он принес еще котелок воды и пошел сменять часового. Таня перестала плакать, вытерла носовым платком лицо и виновато произнесла:
— Разревелась, как дура…
— Ничего, пройдет, — успокоил ее Глушецкий. — Вы севастопольская?
— Да.
— А где жили?
— На Корабельной.
— И я там, — оживился Глушецкий. — Только я вас что-то не припомню.
— А я мало жила в Севастополе. Отца переводили с флота на флот, и мы жили то во Владивостоке, то в Ленинграде, то в Архангельске. В Севастополе поселились недавно, но я вскоре уехала учиться в медицинский институт. Приезжала только на каникулы…
— А где сейчас родители?
— Нет их теперь…
Она хотела проговорить эти слова спокойно, но на последнем слове ее голос дрогнул, а на глаза опять навернулись слезы.
— А как в армии оказались?
Таня овладела собой и уже более спокойно стала рассказывать:
— Я была в Севастополе, когда началась война. Осенью нужно было ехать в институт, но я не поехала, а осталась в городе. Не могла уехать. Это походило бы на дезертирство. Сначала работала в госпитале. А потом убило папу и маму. Я стала злая-презлая, мне захотелось убивать врагов. Вот и стала снайпером.
Вид у девушки был растерянный. Коротко стриженные волосы висели тонкими прядями, а темные глаза на исхудавшем лице казались огромными и лихорадочно блестели. Глушецкому стало жалко девушку, на долю которой выпали столь тяжкие испытания. Он тихо, но с чувством сказал:
— Не унывайте, повезет и нам…
Таня закрыла лицо руками и ничего не ответила.
Сменившийся часовой доложил Глушецкому, что гитлеровцы снова забрасывали гранатами находившихся под скалами советских воинов. В плен никто не сдался, но с наступлением сумерек многие матросы поплыли в открытое море на автомобильных камерах, на бревнах.
— Ах, черти, ловко придумали, — восхитился высокий матрос в разорванной тельняшке. — Я бы тоже поплыл, если бы что было под рукой. Можно на курс кораблей заплыть, а там — Большая земля…
— А если корабли не придут? — выразил сомнение Глушецкий.
— Если не придут, тогда… да… — протянул матрос, крутя головой и делая выразительный жест рукой.
Глушецкий подозвал к себе матросов.
— Давайте, товарищи, посоветуемся, — сказал он. — Мое мнение таково. Будем ждать корабля до двух часов ночи. Как заметим, что подходит, дадим сигнал. Не придут, будем стараться выбраться наверх и незаметно, маскируясь в кустах, уползем. Дорогу пересечем у городка — и тогда можно считать, что выбрались. За дорогой много кустов, балочек. Курс возьмем на Балаклаву. Не доходя до нее, спустимся в Золотую долину, там тоже кустарники, балки. А оттуда рукой подать — горы. Ищи нас в горах…
— А ежели кто местность не знает? — раздался вопрос.
— Кто не знает местность?
Оказалось восемь человек, в том числе Таня и женщина в гражданском платье.
— Не беда, — сказал Глушецкий. — Не в одиночку же будем идти.
— Но и скопом, товарищ лейтенант, негоже, — заметил Семененко.
— Верно, — поразмыслив, согласился Глушецкий. — Надо разбиться на мелкие группы. Нас осталось двадцать пять человек. Сделаем три группы. Одной группой буду командовать я, другой Семененко, а третьей, думаю, вот сержант.
И лейтенант кивнул в сторону матроса в порванной тельняшке. Фамилия матроса была Иванцов.
После того как распределили людей по группам, Глушецкий распорядился:
— А теперь спать. Кто знает, когда доведется в следующий раз выспаться. Если корабли появятся, часовой даст знать.
— Жрать хочется — страсть! — вырвался у кого-то тяжкий вздох.
— Спи, во сне добре пообедаешь, — посоветовал Семененко.
Глушецкий прилег с краю скалы, подле тропы к часовому.
Таня легла рядом. Но ей не спалось. Придвинувшись ближе, она шепотом спросила:
— Вы не спите, лейтенант?
Он открыл глаза и вопросительно посмотрел на нее.
— Я боюсь завтрашнего дня, — зашептала она горячо и сбивчиво. — А вдруг меня схватят… Смерть не страшна, а вот позор…
Ее тело вздрагивало, и лейтенант понял, что девушка плачет.
— Я сделаю все, Таня, чтобы спасти тебя. Ну, а если… вот возьми.
Он вынул из кармана маленький трофейный пистолет.
— Спасибо, — почти беззвучно сказала Таня.
Глушецкий встал и отошел. Хотелось курить. Найдя Семененко, он тронул его за плечо. Тот повернулся.
— Дай табачку.
Семененко протянул ему почти пустой кисет.
— Всего на пару цигарок, — с сожалением произнес он. — Курево кончится, хоть помирай. А чего вы не спите? Утро вечера мудренее.
— Мысли разные…
Покурив, лейтенант вернулся к Тане, сел рядом и задумался.
Взошла крупная, отливающая медным блеском луна и осветила пустынное море. Волнистое облачко, волоча за собой свою тень, поспешило уйти подальше от ночного светила. Нависшие над морем херсонесские скалы казались выкованными из меди. Легкий ветерок нес с моря влажный солоноватый запах. Стало свежее.
Тишина. Слышно, как в море всплескивают рыбы. Наверху негромко переговаривались немецкие часовые. Под скалами изредка стонали раненые. Прислушиваясь к ночным звукам, Глушецкий знал, как обманчива эта тишина. Стоит только появиться нашим кораблям, как ее разорвут крики, стоны, выстрелы орудий, треск автоматов.
Хотелось пить. Глушецкий облизнул потрескавшиеся губы жестким, как наждак, языком и лег.
Лейтенанту вспомнилась последняя встреча с отцом. Лучше бы этой встречи не было! Она произошла случайно, когда Глушецкий со своими разведчиками переправился с Северной стороны и шел по центру города. Отец был одет в новый, но не выглаженный синий костюм, купленный им перед началом войны, чисто выбрит, кончики усов подкручены вверх. Узнав отца, Глушецкий подбежал к нему и с тревогой спросил:
— Ты не успел эвакуироваться? Пойдем с нами. Завтра в городе будут немцы.
Отец спокойно ответил:
— Я остаюсь, сынок.
Лейтенант опешил и в смущении оглянулся на разведчиков, которые с интересом прислушивались к разговору отца с сыном.
— Отойдите-ка, ребята, — сказал он. — Дайте возможность поговорить наедине.
Когда они отошли, Глушецкий спросил:
— Зачем ты остаешься?
Отец усмехнулся краем губ.
— Какой ты недогадливый, Николай. Так надо. Старика немцы не тронут.
— А мама и Галя знают?
Лицо отца вдруг посуровело.
— А ты разве ничего не слышал?
— А что?
— Корабль, на котором они находились, немцы разбомбили. Спаслось мало. Живы ли наши — не знаю.
Что-то толкнуло Николая в грудь, он глотнул воздух и прикусил нижнюю губу, не в силах произнести ни слова. Ему казалось, что небо сразу почернело.
Отец переступил с ноги на ногу, гулко кашлянул и протянул руку:
— Спешу, Коля. Прощай. Дай-ка поцелую.
Он обнял его и неловко поцеловал в губы. Затем, хмуря густые седеющие брови, произнес чуть дрогнувшим голосом:
— Встретимся… Придет такое время. Город-то наш!..
Долго смотрел Николай вслед отцу, с болью думая о том, что душевное равновесие никогда больше не вернется к нему.
Да, лучше бы этой встречи не было! Лучше бы не знать о судьбе жены, матери, не волноваться за жизнь отца. Гитлеровцы могут дознаться, что отец коммунист, заслуженный мастер на Морзаводе, и уничтожат его…
Думать об этом — мука. Мелькнула мысль: не лучше ли поступить так, как сделал на мысе пожилой майор, — приставить пистолет к виску? Сухой щелчок — и не придется мучиться от голода и жажды, видеть чудовищные надругательства над людьми, переживать чувство одиночества и отчаяния.
