На другой день мы добрались до своей цели, к мосту, который требовалось взорвать. Это был самый большой, массивный, впечатляющий мост, какой мне доводилось видеть. Перспектива уничтожить его была сомнительной, и я подумал, не было ли наше путешествие пустой тратой времени.
В удобной караульной будке посередине моста стоял часовой. Он курил, привалившись спиной к стенке, винтовка была небрежно прислонена сбоку. Насколько мы видели, донесения были неверны, и охрану нес всего один человек. Правда, мост был достаточно крепким, чтобы выдержать самые решительные попытки диверсии, и настолько хорошо замаскированным, что с воздуха его было невозможно увидеть.
Пока мы вели наблюдение, появилась колонна танков и легких грузовиков. Часовой загасил окурок, схватил винтовку и стоял, вытянувшись, пока они не проехали, а потом опять мечтательно расслабился. Снова закурил, и в воздухе появился резкий запах махорочного дыма. Я понял, что этот человек, подобно нам, безразличен к исходу войны, ему лишь бы без помех жить своей жизнью. Он был немолод. Должно быть, его забрали из деревни, чтобы он стоял на этом ненужном ему мосту ночь за ночью, и он представлял собой жалкое зрелище со своими по-китайски вислыми усами, в меховой шапке, сапогах с высокими голенищами гармошкой и тонком летнем мундире.
— Посмотрите только, — оживленно зашептал Малыш. — Одеваться так по этой погоде… или он не в своем уме, или их снабжают так же скверно, как и нас… можешь взять либо сапоги, либо шинель, что-нибудь одно. Извини, кореш, придется делать выбор.
Когда стемнело, мы поползли под мост закладывать взрывчатку. Работа была долгой, нудной, и Легионер делал больше всех. Он, казалось, превосходно видел в темноте и перемахивал, как обезьяна, от свода к своду. Наконец мы отошли в безопасное место, и Малыш с Портой заспорили о том, кому должна достаться привилегия нажать кнопку.
По мосту пошла еще колонна грузовиков. Впереди ехал джип с красным флагом[18], и Порта с тоской поглядел на них.
— Везут боеприпасы! Давай взорвем их вместе с мостом!
И умоляюще взглянул на Старика.
— Представь себе, какое будет зрелище! Давай, не будь таким обормотом! Я готов, если ты…
— Замолчи и сядь, — оборвал его Старик. — У меня нет желания взлетать в царствие небесное ради фейерверка, покорно благодарю.
Мы подождали, пока мост опустеет, а потом отползли в укрытие за камнями. Занималась заря, и мне стало жаль ничего не подозревавшего человека в караульной будке. Малыш с Портой продолжали спорить за право нажать кнопку. Не знаю, кто в конце концов нажал ее, но грохот раздался оглушительный. Несколько секунд спустя в ушах у меня продолжало звенеть, звук взрыва все еще раскатывался в черепе. Я поднялся и взглянул в сторону моста… потом протер глаза и взглянул снова… Эта проклятая штука уцелела! Опоры были снесены начисто, перила искорежились, но сам мост, пролет его, целиком упал в воду и лежал в полуметре от поверхности. Конечно, это был разрушенный мост, но к использованию вполне пригодный.
Грегор с пронзительным смехом пустился бегом по нему, мы следом, все пели, кричали, плескались, словно полоумные.
— Мы утопили мост, мы утопили мост! — скандировал Грегор.
И ни в одном месте вода не поднималась выше колена!
— Что же теперь делать, черт возьми? — спросил Порта.
— Возьмем себя в руки и смоемся к чертовой матери, — решительно ответил Старик. — С минуты на минуту это место привлечет к себе немало внимания.
Не успел он договорить, как послышались мужские голоса, и мы все дружно бросились прятаться среди деревьев. По крайней мере, возвращались мы по лесу, а не по болоту, и это служило утешением — правда, очень слабым, так как через несколько часов мы заблудились. Мы плутали взад-вперед, забирались в чащи, переходили ручьи, шли по извилистым тропинкам, которые оканчивались тупиком. За все это время нам никто не встретился, и когда мы вышли на поляну, где увидели старичка, коловшего дрова возле избушки, желания ретироваться у нас не возникло. Вместо этого мы вытолкнули вперед Порту, нашего лучшего переводчика. Однозубый Порта дружелюбно одарил старичка невероятно мерзкой улыбкой и обратился к нему по-русски:
— Добрый день, товарищ!
Маленький старый товарищ медленно поднял голову. Он был до того дряхлым, что жалко было смотреть. Кожа иссохла, глубокие морщины изрезали лицо, но глаза были ясными, голубыми, и они удивленно оглядели Порту с головы до ног.
— А, это ты? — сказал старичок, опуская топор. — Где пропадал столько времени?
По счастью, Порта прирожденный лжец и за словом в карман не лезет.
— Я же был на войне, — сказал он нагло и самоуверенно. — А ты, дед, где прятался? Фрицы возвращаются, слышал об этом?
— Ну да! — Голубые глаза задумчиво оглядели нас и снова обратились на Порту. — Как там твоя мать?
— Старушка в добром здравии, — ответил Порта.
— Отлично, отлично… Приятно узнавать о старых знакомых… Много немцев убил?
— Немало, — ответил Порта не без скромности и протянул пачку махорки.
Старичок покачал головой.
— Армейская, — сказал он пренебрежительно.
Потом взял топор и, не говоря ни слова, принялся опять за колку дров. Порта ссутулился, и мы пошли наугад через лес.
Через два часа мы вышли снова к мосту, где уже вовсю шли машины.
— Это пустой номер, — заявил Старик. — К черту петлянье по лесу, рискну пойти по течению реки.
Риск напороться на русских был очень даже большим, но нам было уже на все наплевать. Мы едва не задохнулись на вонючих болотах, рисковали жизнью, ползая под мостом, который отказался разрушаться, сбили ноги среди сосен и теперь хотели только одного — вернуться к относительному комфорту и безопасности наших позиций.
Два дня спустя под покровительством какого-то благословенного святого, заботящегося о тех, кто дошел до последней черты, мы прибыли в расположение полка, и Старик доложил: «Задание выполнено», — не моргнув глазом и не утомляя никого нудными объяснениями. По его словам, он не хотел расстраивать начальство. Кроме того, мы взорвали мост, как было приказано, и, разумеется, вины нашей не было в том, что он упал в реку целым.
Теперь зима приближалась уже по-настоящему, поднялись первые метели. Шинелей у нас по-прежнему не было, приходилось подкладывать под мундир газеты, картон и прочий хлам, чтобы как-то спасаться от режущего ветра. Продукты нам сбрасывали на парашютах. Пополнения не прибывало, вышел приказ ни в коем случае не расходовать боеприпасы попусту. Котловое довольствие с каждым днем сокращалось. Солдаты голодали и мерзли, стало известно о первых случаях обморожения — кое-кто обмораживался умышленно в последней отчаянной попытке избавиться от ада русского фронта. Двоих в нашей роте застукали спавшими в мокрых носках и без суда расстреляли в лесу.
Теперь даже Хайде не говорил о Великой победе под Сталинградом, а пропагандистская машина зловеще молчала несколько недель…
Штандартенфюрер СС[19] с удовольствием, которого не трудился скрывать, бросил на стол совершенно секретную телеграмму и указал на нее подбородком штурмбаннфюреру Липперту.
— Взгляни на нее, Михель… Что думаешь?
Липперт взял телеграмму. Лицо его медленно расплылось в улыбке.
— Думаю, это означает, что мы наконец-то при деле!
— Вот именно. — Эйке снова взял ее и перечел. — Ну ладно же, эти скоты в армии свое получат, это лишь вопрос времени. Фюрер не сторонник крайних мер, но изменников в своем окружении не потерпит…
Большой «порше» с флажком, принадлежавший Эйке, медленно выехал из Дахау и свернул к Мюнхену; штандартенфюрер с Липпертом сидели на заднем сиденье. По пути они взяли с собой гауптштурмфюрера Шмауссера, и ровно в пятнадцать ноль-ноль три офицера СС прибыли в центральную тюрьму Мюнхена. Их тут же проводили в кабинет начальника тюрьмы герра Коха, где они, не утруждая себя утомительными объяснениями, потребовали, чтобы к ним привели арестованного генерала Рема.
Кох посмотрел на них неприязненно; было ясно, что они под хмельком, и он совершенно не знал, как держаться с ними. Начал с того, что бескомпромиссно пропустил их требование мимо ушей, стукнул по столу кулаком так, что опрокинулась чернильница, и приказал немедленно покинуть его кабинет и тюрьму, если не хотят сами оказаться в камере. Потом сел и стал ждать развития событий.
Несколько минут прошло в бесплодных спорах — Эйке требовал Рема, Кох отказывался. В конце концов, чтобы уладить вопрос, он позвонил министру юстиции. Министр слушал его сообщение с нарастающим чувством негодования и личной оскорбленности, и когда по голосу стало ясно, что его вот-вот хватит апоплексический удар, Эйке неожиданно перегнулся через стол и вырвал у Коха трубку.
