Наш блок находится в первой линии блоков, возле самой Лагерштрассе. Ауфзеерки со всего лагеря после переклички становились у пюпитра — будто в школе.
Но вот снова: «Внимание!» К пюпитру подъезжает на велосипеде эсэсовец. Одна из «старожилов» просветила нас:
— Это Таубе, самый жестокий палач в лагере, проводит апель.
Слова эти распространились мгновенно, всех охватил страх.
Наконец Таубе уехал. Ауфзеерки тоже укатили на велосипедах, был дан отбой. Очевидно, все в порядке. Побегов не было.
— Иногда стоишь так по нескольку часов, — услышала я совсем рядом, — сегодня еще недолго…
Начали впускать в блок. Мы вошли в числе последних. Нас оглушили шум, крики, ругань, в нос ударила вонь.
— Боже, что тут происходит?
За мной шла Янка.
— Ничего удивительного, в блоке более восьмисот человек.
— Как это можно вынести? — потрясенные, мы остановились в дверях.
Нас толкнули куда-то влево и велели размещаться на нижних нарах. Мы с Зосей взобрались туда, и я почувствовала себя будто в гробу. Нельзя было поднять голову, дышать нечем. Кроме нас, на нарах сидели еще шесть халатов. Все они злились на непрошеных гостей.
— Интересно знать, сколько нам сюда еще втиснут, и так уже как сельдей в бочке, черт бы их побрал!
— Ведь мы тут задохнемся, — говорит Зося с ужасом.
— Не задохнетесь, не думайте, что так вот легко — взять да и умереть.
— Откуда вы? — обратилась я вежливо к соседкам.
Одна проворчала в ответ:
— Из Серадза.
— Не твое собачье дело, — ответила другая, добавив крепкое ругательство.
Остальные были заняты своими разговорами.
Мы с Зосей попробовали растянуться на нарах. Прижались друг к другу, чтобы занять как можно меньше места. Зося подложила руку мне под голову, видя, что я никак не могу устроиться. Я прикрыла уши рукой.
Мы жаждали тишины. Силились забыть, что лежим на досках без подушек. Вдруг кто-то толкнул меня.
Я вскочила.
— Что тебе?
— Убери свои колодки на нары, не то их утащат.
— Колодки? Ведь они есть у всех.
— Вовсе нет. Ну, делай как знаешь, только тебе же лучше будет, если послушаешься более опытных.
Я слезла с нар. Осталась только одна пара колодок. То ли мои, то ли Зосины украли.
— Вот видишь, — с радостью сказала та, что предостерегала, — вот и уплыли. Хорошо, что у нас ничего нет, здесь нельзя оставлять, все крадут.
— Зосенька, уже нет одной пары башмаков.
Зося стремительно села, ударившись головой о нары.
— Ерунда, зачем они нам, одно мученье, босиком ходить удобнее.
Все-таки я взяла оставшуюся пару колодок на нары. В это время проходила штубовая Юзка. Она остановилась, кулаками упершись в бока.
— Поставь на место, ты, дерьмо поганое! Дома ты тоже сапоги в постель брала? Посмотрите-ка на нее. Что за воспитание, черт бы тебя побрал. Варшавянка, небось? Ах ты…
Юзка презрительно плюнула и ушла.
Я положила под голову одну колодку, Зося — другую. Мы зажали уши. Отнимешь от уха руку, звенит в голове. Мы лежали рядом, боясь пошевелиться. Вдруг раздался крик:
— Lagerruhe! Отбой! Спать, грязные твари, посмотрим завтра, как вы встанете на апель. Закройте пасти! Еще хватит времени для болтовни, до того как подохнете. Молчать!
Все стихло. Я попросила наших соседок поделиться одеялом. Дали уголок, я пробовала натянуть на себя, но напрасно. На всех нарах не утихали ссоры из-за одеял.
— Она только одна хочет быть укрытой, посмотрите на эту графиню. Дай одеяло, или позову Юзку.
— Плевать мне на Юзку и на тебя тоже…
— Тише, тише, — молили из всех углов.
Но еще долго не умолкали на нарах.
Окончился первый день в лагере. Не знаю, как это могло быть, но мы уснули. На мгновение перед сном мне почудилось, что рядом мама, нормальная варшавская квартира, кровать… О боже, лучше не думать! Кроватей на свете нет, везде нары, всегда были только нары…
— Aufstehen! Вставать! — Я вскочила, охваченная ужасом, ударилась головой, кто-то рядом выругался. Шумело в ушах, язык прилип к гортани, бешено колотилось сердце. Пришлось снова лечь, чтобы успокоиться. Я знала, предчувствовала, что ужаснее всего будет пробуждение. Как найти в себе стойкость, как примириться с мыслью о новом страшном дне, который мне предстоит, о многих таких днях впереди.
— Принесли зелье, — заявила соседка по нарам. — Довольно лежать, надо сложить одеяло и выпить эту бурду, тут тебе не позволят валяться.
Я знала, что это относится ко мне. Но еще не умела заставить себя встать. Как ни старалась свыкнуться с мыслью о том, что ожидает нас впереди, — не могла. Мне хотелось плакать и кричать: «Хочу домой, хочу спать на кровати, хочу не думать». Но разве это поможет? Нельзя поддаваться. Ведь мы обещали это себе, убеждали друг друга.
Я поднялась.
Дали зелье. Что за пакость! От этого напитка сводит судорогой внутренности. Почему это не простая вода, чистая горячая вода.
— Они сюда чего-то подсыпают, — послышался голос с нар.
Все же пришлось выпить, как-никак это была горячая жидкость.
— Апель! Выходите, грязные твари! Живо!
Одна за другой мы слезали с нар и выходили из блока по узкому проходу. Я несла в руке нашу уцелевшую пару колодок. Была холодная ночь. После нам уже сказали, что будят в два часа. Следовательно, было около половины третьего. Босые, дрожащие от холода и страха, мы с Зосей держались за руки, боясь потерять друг друга. Нашу пару колодок мы поделили: по одной колодке на пару ног. Теснимые толпой остановились и мы. Все старались стоять плотнее друг к другу, чтобы сохранить тепло. Но нас разогнали и велели строиться пятерками. За порядком следили штубовые, вроде Юзки. Одни орали больше, другие меньше, но все они одинаково «выражались». Мы дрожали от холода, от утомления. Невозможно было представить себе, что это лишь второй день, только второй апель, а мы уже не похожи на людей. В полумраке можно было различить одни глаза, расширенные страданием, ужасом, глаза затравленных людей.
А был еще только август. Синее, усыпанное звездами небо глядело на нас, словно издеваясь. Что нам, что этому полосатому стаду звездное небо? Только еще большую тоску вызывает.
Занимался рассвет. Чем больше светлело вокруг, тем более серыми становились наши лица. Мерзли ноги, мерзла голова. Мы твердили самим себе одно и то же:
— Скорее бы отпустили! Когда же это кончится? Только бы поскорее на нары…
В ту минуту нары казались нам самым желанным местом: там по крайней мере тепло.
Лишь в шесть часов окончился апель. И в блок нас уже не повели — тут же загнали на луг. Снова жались мы друг к другу. Каждой хотелось попасть в серединку, в самую гущу толпы.
А потом взошло солнце и стало понемногу пригревать. Холод не так уже донимал, зато все сильнее терзал голод. Еще столько часов до супа!
Солнце грело все сильнее. Постепенно мы расползлись по лугу.
Один из бараков на лугу, как оказалось, служил уборной. Мы уже в Павяке привыкли, что заключенному одиночество не дозволено ни при каких условиях. В уборной Освенцима полсотни отверстий по обе стороны узкого прохода. В проходе бегала с палкой капо и била по головам.
— Довольно, нечего засиживаться; тут вам, не кафе.
Примерно посредине стояла печь, а на ней котел с супом. Из него ели две женщины, обслуживающие уборную. Они уплетали суп с огромным аппетитом. Нигде заключенные не чувствовали такого унижения, как здесь…
— Может, наведаемся в «вашраум»? — предложила Зося.
Мы перешли к следующему бараку — умывальной, но туда не пускали. Там уже собралось несколько женщин. Некоторые из них запаслись горшками и бутылками. Перед умывальной, как и всюду, размахивая палкой, орал на людей черный винкель.
— Зачем же здесь эти вашраумы, — спросила я проходившую женщину, — если туда нё впускают ни умыться, ни напиться?
— Откуда я знаю, кажется, ожидают приезда какой-то международной комиссии, по этой же причине ежедневно производится уборка в блоках, но нам нельзя входить внутрь. Все твердят об этой комиссии. Вообще, носится много всяких слухов. Например, будто лагерь переходит в ведение вермахта.
— Но когда же нам позволят помыться?
— Черт его знает, может, нас возьмут в зауну, а бывает, что блоковая иногда и приводит в вашраум. Я здесь в первый раз помылась спустя месяц по приезде.
— Послушай, а что же делать женщине, когда она болеет в свое положенное время?
— Не бойся, здесь этим не «болеют». Можешь быть спокойна.
— А если чем-нибудь серьезным, что тогда?
— Никакая болезнь здесь не идет в счет, если температура ниже 39°. Только если выше, тебя еще, может быть, возьмут в «ревир». Такой же барак, только переполнен больными. Разница та, что они не выходят на апель.
