— Где ж все други мои, товарищи? Где вы, товарищи дорогие? Какая вам слава?
Около окна прошел часовой, мельком взглянувший на Кочубея. Шаг часового был мягок, упруг. Он оставлял следы на черном, точно размельченном на жерновах, песке.
— Ой, и далеко отсюда до товарища Ленина, — прошептал Кочубей, — ой, як далеко! А як там Кубань родная? Мабуть, великие зараз на Кубани пожары.
Гонялись друг за другом стремительные ласточки. Щебетали, переворачивались. Их белые брюшки сверкали, как перламутр.
Снова прошагал часовой. Бросил в окно короткое приказание:
— Окно закройте. Скоро поднимется ветер.
Еще не распустившиеся листья акации начали трепыхаться. Зашумели верхушки. Собаки принялись выть. Сейчас они спрячутся под сараи и амбары этого турлучного городка, прозванного мрачным именем — Карабаглы. Ласточки исчезли. Ветер усиливался, но еще не было пыли. Песок только поднимается в пустыне, и минут через сорок с северо-востока появится бурое облако циклона.
Кочубей сам добрел до кровати. Сиделка подала воды. Он лязгал зубами, пытаясь поймать край стакана.
— Пустить, я подремаю.
Сиделка перешла к столу, принялась за вязанье. Под одеялом очерчивалось щуплое небольшое тело больного. Женщина оставила вязанье и долго глядела в сторону кровати будто невидящими глазами. Больной тяжело дышал и бредил…
Снаружи завывало. Ритмично хлопал, очевидно плохо привязанный, ставень. В комнате становилось душно…
* * *
Адъютант генерала ждал, когда проснется больной. Адъютант был пожилой щеголеватый офицер, сытый и добродушный. Он протирал пенсне, глядел близорукими навыкате глазами в сторону кровати, снова надевал пенсне. В руках его была бумага, которую он должен был огласить Кочубею. Из ставки, от самого Деникина, пришло помилование пленнику. С помилованием пришел и довольно солидный чин.
Адъютант не решался потревожить сон человека, обласканного ставкой. Он переговорил почти обо всем с сиделкой, узнал о поведении больного за последние сутки, перечитал хвостатые рецепты и этикетки флаконов с лекарствами, поинтересовался, у кого покупают молоко для больного и по какой цене. Когда сиделка похвалила молоко и назвала цену, он сказал:
— Поценно, поценно. Вы разрешите записать фамилию? — он вынул из наружного кармана френча потрепанную записную книжку и карандаш. — Представьте себе, я попадаю все на молозиво. Да, да. На молозиво. Неправда ли, странное название. Это, знаете ли, молоко жидкое, невкусное, травянистое какое-то. А у меня здесь жена и дочка. Были в Ростове. Как взяли наши Ростов, приехали сюда… Ну, тут не Ростов, конечно, дыра… ну и дыра ваш город…
Пришел врач. Он, мельком посмотрев на офицера, кивнул головой.
— Вы к нему? — спросил врач, моя руки.
— Да. Есть важное сообщение от его превосходительства генерала Эрдели.
Врач энергично вытирал руки полотенцем, поданным сестрой.
— Может, отложите визит до выздоровления?
Адъютант успокаивающе поднял руку и подмигнул:
— Не сомневайтесь, господин доктор. Мы заодно с медициной. Вы призваны физические силы восстанавливать, а мы — моральные. Вот увидите, как дело пойдет…
Кочубей проснулся. Обвел комнату мутным, еще сонным взглядом. Остановился на офицере. Взгляд прояснился. Позвал врача.
— А этот в пенсне? Чего ему надо? — спросил он.
Врач не ответил. Адъютант козырнул и развернул бумагу.
— Разрешите огласить?
— Читай, — невнятно бормотнул Кочубей, глядя вперед.
Офицер читал приказ Деникина о помиловании бывшего командира кавалерийской бригады одиннадцатой армии Кочубея при условии перехода Кочубея на службу в добровольческую армию в качестве командира полка. Помилование определяло бывшему большевистскому комбригу чин полковника.
Офицер, закончив читку, сложил бумагу и снова подморгнул врачу.
Кочубей удивленно сдвинул брови, вяло приподнял руку.
— Шо-сь, я не понял. Повтори.
На френче адъютанта мягко отсвечивались латунные пуговицы, и знаки британского герба были похожи на тараканов. Бриджи желтели узкими полосками кожаных лей. Краги были массивны, точно отполированы. Кочубей лежал, стараясь не глядеть на лицо офицера, но эти особенности чужого мундира и противное пенсне, которое адъютант вертел в пальцах, пробуждали в Кочубее ненависть.
Адъютант торжественно перечитывал приказ, делал паузы после особенно, по его мнению, сочных фраз, оглядывал больного круглыми навыкате глазами. Кочубей закипал. Когда адъютант окончил и выжидательно уставился на больного, Кочубей скрипнул зубами, рывком захотел подняться. Захрипел, ударился головой о перекладину кровати. В уголках губ появилась кровь.
— Что с вами, господин полковник? — кинулся к нему офицер.
Доктор отстранил от постели офицера.
— Простите… Но я… предлагаю вам… не беспокоить больного.
Кочубей вздрагивал, сжимал и разжимал колени, и врач поминутно поправлял соскальзывавшее одеяло.
— Уйдите, — попросил доктор. — Ведь ему нужен длительный отдых. Спокойствие.
Офицер был напуган и растерян. Он не мог понять, что, в сущности, произошло.
Кочубей открыл глаза. Усилием воли он переборол слабость. Отстранил доктора, приподнялся, и руки его ухватились за блестящий прут кровати. Адъютант услужливо изогнулся:
— Разрешите передать ваше согласие, господин полковник?
Кочубей рванулся. Его обеими руками охватил доктор. Офицер отпрянул к двери. Он виновато кривился в улыбке, точно ища сочувствия у сиделки, жалостливо на него поглядывавшей.
— Жаль, шо я тебя, суку лупатую, не встретил ни под Суркулями, ни под Невинкой, — с хрипом вырвалось у Кочубея, — я бы сделал с тебя коклету… То же передай генералам… Пускай дадут мне здоровья, а после того пусть выходит супротив меня, безоружного, сам твой Деникин со всеми Эрделями… я им когтями глотки перерву!
Обессиленный, упал Кочубей на подушки.
* * *
Ранняя весна начиналась обычными в этих местах суховеями. Далеко на восток — знойные степи, а еще дальше — Каспий. А здесь турлучные и саманные домишки, восточный говор армян, горький запах подгнивших за зиму камышей. По долине реки Буйволы, там, где захирела недоделанная прикумчанами железная дорога, выезжали конные разведчики. Соскакивали, загоняли пруты в землю, определяя время пахоты под знаменитую буйволинскую мягкую пшеницу. Редкие только были дозорные весны тысяча девятьсот девятнадцатого года. Останутся непахаными массивы, и выдолбленная снарядами земля не скоро еще покроется разливанным морем пшеницы и виноградников.
Кочубея везли к единственному двухэтажному зданию городка под конвоем гусарского эскадрона. В пароконные дроги были запряжены понурые клячи. Сегодня был назначен военно-полевой суд. Кочубей был слаб, не оправившись еще от болезни. Его поддерживали, но он клонился и оседал в руках двух кряжистых терских казаков. Изредка поднимал глаза на голубое ветреное небо, наблюдая, как тянутся на восток хищные стаи воронья.
— Це в Прикаспий, це чуют падаль, — шептал еле внятно Кочубей.
Кочубея сняли с повозки и повели в парадную дверь здания военно-полевого суда. По обеим сторонам стояли гусары-юнкера. Когда за Кочубеем закрылась дверь, юнкера спешились, отпустили лошадям подпруги и наволокли на кирпичный тротуар вороха сена.
Зал, куда ввели Кочубея, был украшен портретами Корнилова, Дроздовского, Маркова, Алексеева, Шкуро… Портреты изображали бравых генералов, увитых лавровыми венками, с вплетенными в венки саблями, фанфарами и винтовками. На почетном месте красовались лубочные портреты вояк импортного происхождения, надменно оглядывавших это убогое помещение, из-под своих широких козырьков. Это были члены английской миссии, интервенты Мильн и Бриге. Они разъезжали по Кавказу, и этих новых хозяев белые всячески рекламировали перед населением.
Кочубея завели за перегородку, напоминавшую левый клирос какой-либо захудалой церквенки. Это была скамья подсудимых.
Кочубей сел на табуретку, опустив бессильно руки и уронив на грудь голову. Казаки, поддерживавшие его, явно смущались и переглядывались. Военные судьи занимали стол, накрытый черным сукном. Сукно было расшито шелковистым сутажом. За столом, в числе членов этого импровизированного трибунала, красовались два офицера бригады имени генерала Маркова. На марковцах были черные погоны с белой опушкой, на рукавах их кофейных гимнастерок были вышиты мрачные шевроны. Процесс походил на заседание какого-то тайного ордена. В зале было темно и малолюдно. Правильными рядами, как в театре, блестели спинки стульев. Суд проходил при закрытых дверях. Десятка три офицеров местного гарнизона разбились на несколько кучек. Переговаривались. Одни уверяли, что Кочубей даст согласие, другие с ними не соглашались. Прибывшие из Пятигорска от Эрдели крупные военные чины были степенны. Они заняли весь первый ряд. Перебрасывались фразами о делах на фронте. Часто произносились слова: Царицын, Колчак, Волга. Посплетничали о новых назначениях, о каких-то щенках и выскочках. Замолкли. С ними находились дамы, уже обрекшие себя на скуку, так как их предположения потерпели крах. Ничего интересного не предвиделось. Вместо свирепого большевистского атамана, похожего на Емельяна Пугачева или Степана Разина, перед ними предстал бледный и тощий заурядный казацкий парубок.
