— Товарищи!.. Мы обращаемся к нашим солдатам и офицерам!.. Братайтесь с чеченскими воинами!.. Поверните сообща свое оружие против буржуев и банкиров, развязавших братоубийственную бойню!..
Толпа ревела, колыхала красными флагами, бумажными транспарантами. Бернер вдруг испытал к этой толпе, к оратору, к его дергающемуся кулаку, к кумачам и бумажным плакатам яростную, лютую ненависть.
Все его недавние раздумья и недоумения, его метафизические сомнения, связанные с загадочностью и тщетой бытия, уступили место ослепляющей ненависти к этим черным поношенным пальто, нелепым шапкам и кепкам, угрюмым, насупленным лицам и стиснутым кулакам, в которых были сжаты грубо отесанные древки.
Эта толпа желала ему, Бернеру, смерти. Желала смерти его жене, еще не родившемуся ребенку. Готова была спалить его дом, растоптать его клумбы, крушить его вазы и статуи. Черная, дурно пахнущая, ненавидящая толпа хотела ворваться в его библиотеку и кабинет, в его оранжерею и лазурный бассейн. Разгромить, осквернить, оставить мерзкое пепелище.
Он платил ей ответной ненавистью. Не пускал ее из вонючих подворотен. Морочил ее своими телепрограммами, дурачил телевизионными играми, дразнил и укрощал, рассекал на ломти, сталкивал эти ломти друг с другом, высмеивал ее кумиров и лидеров, осквернял ее мечты и идеалы, превращая ее желания, сомнения и страхи в идиотический театр.
А если это не помогало и толпа, одуревшая от голода и животных инстинктов, повалит, как это было однажды, штурмовать Кремль или мэрию, то ее будут убивать из пулеметов и танков, давить гусеницами, жечь напалмом, как крыс, загонять обратно в трущобы, в промозглые бараки и коммуналки.
— Пусть жрут свое дерьмо!.. А мы закажем суп с осетринкой!.. Поехали! — приказал он водителю.
После обеда время стало двигаться болезненными рывками — от одних телевизионных новостей до других. В шестнадцати— или семнадцатичасовом выпуске должно было прозвучать сообщение об убийстве Вершацкого. Бернер нервничал, не находил себе места. Непрерывно глядел на часы. Борясь с этими налетающими, как снаряды, отрезками времени, решил поехать в модную галерею, где на его деньги проходила презентация художественного проекта и собирался цвет модернистов.
В галерее было битком, и, войдя, он сразу спросил у привратника:
— Где у вас тут телевизор?
Ему показали плохонький «Рекорд», установленный в тесном предбаннике.
— Проверь, чтоб работал, — приказал он Ахмету и прошел в толпу.
В просторном зале протекало малопонятное действо. Вдоль стен теснились зрители — модные критики, известные художники, репортеры с телекамерами, причудливо разодетые посетители.
Посреди зала, прямо на паркете был сооружен чум или северная яранга из шестов, оклеенных лоскутами бумаги, напоминавшими косматую шкуру. Яранга слабо светилась изнутри, и в ней пребывало слаборазличимое существо, не то человек, покрытый все теми же клочковатыми наклейками, не то зверь в лохматой шерсти. Тут же, у яранги, на легком сквозном сооружении, напоминавшем нарты, сидел шаман, в маске, с бубном, с ног до головы обклеенный все теми же бумажными лоскутами. Что-то зычно, гортанно выкликал на каком-то загадочном, видимо, несуществующем языке. Среди рокота и бульканья, подобно вспышкам света в бесконечных волнистых снегах тундры, попадались матерные слова, вновь исчезающие среди лая, подвывания и стуков бубна.
Бернер раздраженно слушал песий лай, перемешанный с матом. Не понимал смысл происходящего. Раздражался видом яранги со спрятанным, притаившимся существом, сырой жеваной бумаги, разбросанной по паркету. Считал, что все это шарлатанство, оплаченное из его кошелька, и следует сократить расходы на этих бесталанных дураков, считающих себя солью земли.
Шаман перестал вздрагивать и кричать. Сильно ударил в бубен. Наступила тишина, и в яранге послышалось хрюканье и тяжелое сопение. Продираясь сквозь колья, наружу вылезло странное горбатое существо с лепной бумажной мордой и длинным отточенным рогом. На четырех ногах, горбя спину, раскачивая веревочным хвостом, существо, постанывая, двинулось по паркету. Приблизилось к толпе, упираясь рогом в колени и промежности мужчин, засовывая бумажное рыло под юбки женщин и при этом постанывая и хрюкая, как дикобраз.
Шаман опять начал стенать и материться. Извлек на свет картонную торбу. Понес ее к зрителям. Притоптывал, приплясывал. Стал извлекать из торбы яркие цветастые маски и одаривать ими зрителей. И всякий, кто прижимал к лицу размалеванную красно-желтую, сине-золотую, зелено-черную маску, вдруг словно терял рассудок. Начинал скакать, приседать, вертеться волчком, издавая нечленораздельные звуки.
Шаман, поглядывая сквозь прорези своего забрала смеющимися глазами, протянул Бернеру черно-золотую с красным узором маску, напоминавшую голову китайского дракона. Бернер принял, прижал к лицу. И почувствовал, как маска прилипла ко лбу, переносице, скулам. Срослась с его кожей, пропиталась его кровью и соками. Стала его лицом. И он, будто поднесли ему чашу с веселящим зельем, почувствовал прилив безумного веселья, энергии и свободы, желание скакать, размахивать руками. Кругом него прыгали и танцевали, толкали, дергали за рукава, щипали за грудь и ягодицы. Повинуясь общему безумию, подчиняясь маске, ставшей его личиной и сущностью, он пошел ходуном, завертелся, как вьюн, завыл по-звериному, защелкал по-птичьи. Стал хватать соседей, обнимать женщин, бесстыдно вилял бедрами, изображая неистовый, рождавшийся из нелепых и случайных движений танец.
Его нашел в беснующейся толпе Ахмет. С силой вытащил, снял маску. Бернер, задыхаясь, с обожженным лицом, словно приложился к раскаленной сковороде, смотрел непонимающими глазами:
— Ты что?
— Семнадцать часов… Новости…
Бернер рассеянно смотрел в телевизор, все еще чувствуя неведомое, влетевшее в него существо, не желавшее покидать его тело, уцепившееся изнутри за его кости и мускулы.
Какие-то забастовки. Какие-то заседания министров.
— Криминальная хроника, — взволнованно возвестил диктор. — Только что получено сообщение о том, что у подъезда дома на улице Вавилова выстрелом в голову был застрелен известный банкир Лев Вершацкий. По-видимому, снайпер стрелял из чердачного проема на крыше противоположного дома. Представители правоохранительных органов отказались сообщить подробности происшедшего в интересах начавшегося следствия…
— Едем! — трезвея, сказал Бернер. — Уточни, в каком морге… Наверное, в Первой градской…
При входе в морг толпились журналисты с телекамерами. Их не пускали милиционеры. Бернер стоял в стороне, дожидаясь, пока Ахмет вызовет начальство и получит разрешение на вход.
— Как вы относитесь к случившемуся? — набежал на него молодой азартный репортер, взмахом подзывая за собой оператора. — Ведь вы были друзьями с господином Вершацким…
— Не могу поверить… Хочу убедиться своими глазами… — ответил Бернер, видя, как надвигаются на него телекамеры.
Вышел Ахмет с генералом милиции, провел его сквозь кордон в здание морга.
Посреди кафельного, ярко освещенного зала стояла каталка, и на ней под покровом, с открытой головой лежал Вершацкий. Бернеру бросился в глаза его белый озаренный лоб, и в нем, над левой бровью, — черное пулевое отверстие, полное стеклянистой полузастывшей крови. Губы Вершацкого, еще розовые, были крепко и гневно сжаты, словно он дал зарок молчания. Но глаза были приоткрыты, под длинными ресницами виднелись две влажные голубоватые щели, сквозь которые он подглядывал за теми, кто обступил катафалк.
Тут присутствовала его жена, потрясенная, подурневшая, комкавшая в руках заплаканный платок. Врач в зеленом хирургическом облачении стоял поодаль, ибо ему здесь нечего было делать, и он оставался то ли из приличия, то ли из любопытства к именитым посетителям. Тут же находилось несколько следователей, о чем-то тихо шептавшихся.
Бернер смотрел на красивое ясное лицо друга, бело-голубое, как лунный свет. И испытывал странное желание вставить мизинец в круглую ранку, повернуть его там, ощупать острые костяные кромки. Он смотрел на гордый, с горбинкой, нос Вершацкого и отчетливо слышал его утренний голос: «Маленький шедевр… Драгоценный этюд…»
Бернер никогда не узнает истинное содержание этого этюда, но запомнит голос, и белый озаренный лоб, и красную ранку, закупоренную большой глянцевитой клюквиной.
Он подошел к жене Вершацкого и, наклонившись, поцеловал ей руку. Заметил, что платок был обшит кружавчиками, с тисненым узором.
Подошел к врачу:
— Он был еще жив? Его можно было спасти?
— Нет. Его доставили мертвым. Все функции уже прекратились.
Бернер стоял под лампами, освещавшими белый кафель, мраморное рельефное лицо Вершацкого, красную пробоину во лбу.
