— Ну, как знаете. Была бы честь предложена, — сказал сухо Ткаченко и ушел в дом.
Иван Васильевич действительно оказался кладом для имения. Чуть занималась заря, к его крыльцу подавали серого в яблоках коня и он на целый день уносился в поля. Работа под его глазом спорилась, всех он умел подбодрить и приохотить к труду. На баштанах наймички-полтавки, едва завидев издали белую фуражку управляющего, радостно улыбались во весь рот и говорили между собой:
— Бачьте. Ясно сонечко йиде.
Иван Васильевич подъезжал, бросая одну-другую шуточку, лица девушек расцветали, новая сила появлялась в усталых руках, легче разгибались спины, сожженные июльским степным зноем, ломившие от согнутого положения.
Конюха при Иване Васильевиче присмирели и перестали пьянствовать. Главный конюх Афанасий, цыган, напился в первые дни приезда и набуянил, отказавшись чистить коней. Иван Васильевич, услыхав, немедленно появился в конюшне.
— Ты что же, Афоня, дурить вздумал? — весело сказал он. — Ты, брат, это дело брось!
Афанасий кинул на управляющего косой взгляд налившихся кровью выпуклых глаз.
— Уйдить, Иван Васильевич, — шепнул управляющему второй конюх Гаврилка. — Бо вин як напьется, то удержу немае. Ще вдарить, а в его ручище у-у-у. Коням хребты ломае.
Но управляющий отмахнулся от Гаврилки и продолжал разговор с Афанасием:
— Слухай, Афоня! Я цего не люблю. Дило так дило, а пьянство так пьянство. Когда дило зробишь, то пей хоть до смерти. А пока дило стоить, щоб мени пьянства не було. Зараз чисти коней!
— Геть до чертовой бабушки! — взревел Афанасий.
— Ты не кричи, — ответил, не моргнув глазом, Иван Васильевич. — Я крику не боюсь. А коли ты коней не почистишь, то вот тоби сказ, ходи завтра за расчетом.
Афанасий прорвался. Он схватил стоявшую в углу оглоблю и с ревом кинулся на управляющего.
— Ось тоби расчет!
И тут конюха увидели неслыханное. Уже опустившаяся со свистом оглобля была остановлена в воздухе правой рукой управляющего и вырвана из Афониной руки, как тросточка. Затем управляющий схватил Афанасия за ворот рубахи и, подняв на воздух, поднес к лошадиным яслям и ткнул лицом в сено.
— Воды! — крикнул он разинувшим рот конюхам. Притащили ведро ледяной колодезной воды, и Иван Васильевич, одной рукой прижимая Афонину голову к яслям, другой вылил на него воду и только тогда отпустил.
— Это тебе на первый раз наука. Кони неповинны, що ты пьяница. За ими треба уход. А со мной лучше в драку не лезь, бо я твои кости по двору растыкаю, як подсолнухи.
Афанасий, тяжело дыша и отфыркиваясь от воды, молча взял скребницу и, понурив голову, пошел чистить лошадей, пошатываясь и мотая головой, как очумелый, а управляющий, посмеиваясь, ушел из конюшни.
— Ну, Афонька, — сказал Гаврила, — стривай! Завтра полетишь в три шеи. Тильки тебе и видали. Доигрался!
Но, к удивлению всех, Афанасий остался и управляющий даже ни слова не сказал Ткаченко про столкновение. После этого между рабочими экономии Иван Васильевич прослыл за своего человека. К нему стали ходить за советами, а потом и за врачебной помощью. Одной девке на баштане сапкой порезали ногу, рана загноилась, девка лежала в жару. Иван Васильевич заметил ее отсутствие на баштане и, узнав о ранении, приказал привести ее к себе на квартиру. Он промыл рану, залил ее йодом, перевязал чистой холстиной, и нога быстро зажила. С тех пор по вечерам после работы у крылечка флигеля стояла очередь пришедших лечиться. Ткаченко заметил, однажды проходя по двору, такое скопление и на утро спросил управляющего:
— Чего это у вашего крыльца лодыри толкутся каждый вечер?
— Это не лодыри. Это больные.
— Больные? — протянул Ткаченко. — Что ж они у вас делают?
— А я их подлечиваю немного. У меня домашняя аптечка.
— Охота, — пожал плечами Ткаченко, — на них все само заживает, как на собаке. А если их лечить, так они и в самом деле разнежничаются. Плюньте вы на это дело. Мужика надо кулаком по зубам учить. Повидали мы православного мужичка во время революции. Кто-кто, а мы знаем, как мужика лечить и как учить.
Иван Васильевич ничего не ответил и только поглядел на спицу уходящего Ткаченко заискрившимися глазами. Покачал головой и, резко повернувшись, пошел в сад посмотреть, как окапывают деревья для поливки. Проходя аллеей мимо сиреневой беседки, он заметил вдалеке на скамье женскую фигуру.
Антонина с первого появления управляющего почувствовала в нем человека совсем другого склада, чем ее отец и окружающие помещики. Он напомнил ей студентов, с которыми ей приходилось встречаться в зимнее время, когда она жила на квартире в городе, учась в гимназии, и девушка, томившаяся летом в доме отца, запуганная и мучившаяся, заинтересовалась управляющим. Но он не обращал на нее никакого внимания и даже как будто избегал. Несколько раз в саду, заметив издали ее фигуру, он сворачивал на боковые тропинки, как будто не желая встречаться, а при случайных столкновениях лицом к лицу вежливо приподнимал фуражку и проходил, даже не взглянув.
Но на этот раз управляющий шел прямо по аллее. Антонина закрыла книжку и смотрела на подходящего Ивана Васильевича. Он подошел вплотную и, как всегда, коснулся рукой фуражки, но остановился и вдруг спросил:
— Мечтаете, барышня?
Антонина вздрогнула от его голоса и, беспомощно опустив голову, сказала:
— О чем мне мечтать?
Управляющий стер с лица официально-вежливую улыбку и внимательно посмотрел на вспыхнувшие щеки девушки.
— Я не так выразился. Не мечтаете, а обдумываете «семейные неприятности», — проговорил он, напирая на слова. Антонина еще сильнее покраснела и почувствовала набегающие на глаза слезы.
— Вы смеетесь надо мной. А мне так тяжко, так мучительно. Я готова бежать куда угодно из этого дома. — Она опустила голову и вдруг почувствовала, что ее руку взяла твердая и горячая рука.
— Вот как! Ого-го! Плохо, барышня. Видно, несладок отчий хлебец, — услыхала она раздумчивый и ласковый голос. — Что же делать будем? А?
— Научите, Иван Васильевич, — вырвалось у Антонины со слезами, — кроме вас никого здесь у меня нет. Отец и мать чужие. Не могу я с ними жить. Не знаю, как вообще нужно жить, ничего не знаю, а дальше так жить не могу.
— Так-так, — сказал Иван Васильевич, — вот оно что. Отцы и дети. Идейная катастрофа. Ну что ж. Давайте побеседуем. Приходите-ка ко мне вечерком после ужина. Может, чем-нибудь и помогу. Человек я небольшой, а все же.
— Хорошо, — ответила Антонина, но вдруг потускнела: — Только как же это сделать?
— А что?
— После ужина ведь у нас все двери запираются. А если отпирать, отец услышит, тогда совсем убьет. Не смогу я.
Иван Васильевич ухмыльнулся.
— Неопытная вы еще птица. Этаж-то первый? Окно есть? Ну, раз, два и готово. А папенька пусть храпит.
— Правда! Значит, ждите. Обязательно приду, — сказала повеселевшая девушка и убежала, подпрыгивая. Иван Васильевич посмотрел ей вслед.
— Так и лучше, — сказал он тихо, — начнем борьбу с удара в сердце врага.
Глава третья
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Черная, сереброзвездная ночь поникла над затихшим имением Ткаченко. Погасли огоньки в службах и в помещичьем доме. За гумном лихо звенела тальянка конюха Афоньки, соблазнителя всех полтавских девок, приходивших на летние работы в имение, и на ее звуки прокрадывались чуть видные в темноте тени, позванивая стеклянными монистами.
Михаил Иванович, солидно откушав на ночь, завалился на боковую, и дверь спальни тихо подрагивала от его богатырского храпа. Антонина привстала на постели, прислушалась, осторожно спустила ноги на пол и быстро оделась. Встала и, придерживая рукой бьющееся живой птицей сердце, сделала шаг к окну. Половица протяжно скрипнула, и девушка замерла, испуганно прислушиваясь. Но все было по-прежнему тихо. Задыхаясь, она бесшумно отодвинула шпингалеты и распахнула окно. Свежий, благоуханный воздух из сада пахнул ей в лицо успокоительной прохладой. Она стала на подоконник, свесила ноги вниз и, придерживаясь на мускулах, неслышно опустилась в росшую под окном траву. Огляделась и быстрыми шагами, на цыпочках, помчалась к флигелю, в окошке которого горел огонек. Добежав до окна, она остановилась, заколебалась, но, решительно тряхнув головой, шагнула вперед и тихонько тронула пальцами стекло. За занавеской метнулась тень, угол занавески отодвинулся, мелькнул глаз, и голос управляющего прошептал: — Идите. Дверь открыта.
Не помня ничего от страха и волнения, Антонина ворвалась в крошечную прихожую, дернула ручку двери и остановилась на пороге, ослепленная светом лампы.
— Входите, не бойтесь, — встретил ее веселый оклик Ивана Васильевича, и он крепко пожал ей руку. — Садитесь, будьте как дома. Я, по правде сказать, сомневался, что вы придете. Думал, струсите. А вы молодец.
