В овраг принесли два ведра картошки, буханку домашнего хлеба. Насчет харчей и ночлега большую помощь бойцам оказал Митька, приставленный к ним за связного. Митька через каждые два часа бегал за новостями, давая знать о своем приближении пиликанием на губной гармошке. Этот подарок сделал ему Полтора Ивана.
Радиограмму на второй день с утра доставил сам Пунин. Бойцы выстроились, не ожидая команды, затягивая ремни, одергивая прохудившиеся гимнастерки, как перед инспекторской проверкой. Лейтенант представил им Пунина как «хозяина здешних лесов», у которого они оказались в гостях.
Гордей Данилович достал из бокового карманчика очки, медленно пристроил их на носу, но в бумагу почти не смотрел, вероятно, запомнив ее содержание почти дословно. Он объявил:
— «Квадрат Н., хозяйство товарища П., для старшего лейтенанта Данчикова.
Поздравляем вас лично, бойцов вашего подразделения с успешным переходом через Хинельские и Брянские леса, спасением полкового Знамени. По согласованию с командующим фронтом и Центроштабом партизанского движения вам приказано сформировать особую партизанскую часть, которую называть 51-ой бригадой, по имени полка. Знамя остается в бригаде. Место расположения, средства связи получите дополнительно через товарища П., которому вы в оперативном порядке подчинены. Ждем предоставлений к наградам особо отличившихся бойцов. Рядовому Веретенникову присвоено звание Героя Советского Союза.
Генерал Холмов».
— А ну-ка, кто из вас Герой, отзывайтесь? — позвал Пунин. Вскоре он сам узнал бойца: у Веретенникова, сомлевшего от такого известия, по лицу катились слезы. Он напрасно старался их скрыть от товарищей, заслонив лицо ладонями.
— Ура-а!! — рявкнул взвод... полк... партизанская бригада.
Мысли Данчикова смешались. Он сам еле сдерживал себя, наблюдая, как неистово реагируют бойцы на телеграмму из штаба.
Строй сломался, рассыпался. Сперва кинулись качать Веретенникова, потом подняли в воздух Данчикова, затем уже с участием Данчикова вверх подбрасывали «отца», отныне ставшего и для них родным человеком.
Маленькую неясность в тексте радиограммы, где лейтенант Данчиков был назван старшим лейтенантом, истолковал Митька, который тоже хлопал в ладоши и подбрасывал вверх свой треух.
— Штаб небось лучше знает, как тебя назвать: лейтенантом или старшим лейтенантом... Теперь, я думаю, ты мне дашь закурить?
«Устами младенца и на войне глаголет истина», — подумал Данчиков, раскрывая трофейный портсигар.
ГЛАВА IV СЛЕДЫ НА СНЕГУ 1
Лейтенант Копф выбежал на крыльцо по зову вестового. Скользкие половицы заскрипели, словно накрахмаленные, в ноздри ударил обжигающий воздух.
Копф приятно щурился от слепящих лучей и одновременно тер перчаткой холодеющие щеки. Солнце будто излучало стужу, но холод взбодрил тело. Нужно быстрее двигаться, хлопать себя по бедрам, иначе будет худо... Копф широко ступал, спеша за санями, выползшими из-под горы. Ноги его то и дело скользили.
Лохматая лошаденка, везшая с речки бочку с водой для кухни, отчаянно мотала головой в такт своим шагам и роняла в подбрюшье тяжелые хлопья пара. Воздух спирал дыхание, резал ноздри, застревал комом в горле.
Копф знал, что солнце появилось не надолго. Оно вскоре станет матовым, затянется синеватой поволокой и растворится в небе. Солнце появлялось со стороны леса, совсем не грело зимой, лишь светило, оно напоминало авиационный фонарь, сброшенный с самолета. Офицеры в утренние часы носили защитные очки, называя искрящееся под лучами снежное пространство «партизанским пляжем».
Лейтенант не спешил на вызов: стрельбы нигде не слышно, вызывали одного, без солдат — очередная прихоть коменданта.
На улице безлюдно. Встретилась лишь древняя старуха с девчонкой-подростком — обе в лохмотьях. Копфу сначала показалось подозрительной девчонка: кидает мерзлым лошадиным пометом в собак... Кто их поймет, русских?
По дороге к штабу Копфу вспомнились детали одного спора, происшедшего между офицерами сразу после оперативного совещания. Это было недели две назад. Спор зашел о русском снеге — только что передали сводку о похолодании. Осенняя распутица въелась в печенки, ждали перемены погоды. Офицеры наперебой стали высказывать свои предположения о перспективах зимовки в России.
Копф молчал, впрочем прислушиваясь к разговору. Он боялся колючих замечаний по своему адресу со стороны нового коменданта майора Бюттнера, принявшего командование у Копфа, когда численность гарнизона разрослась до батальона, усиленного ротой минометов. Бюттнер мстил Копфу за свою неудачно сложившуюся карьеру. В ставке как раз обсуждали вопрос о назначении майора Бюттнера, когда была получена шифровка Копфа о помощи оружием, офицерами, солдатами. Служба в партизанской зоне считалась наихудшей... Впрочем, Копфу наплевать на его придирки: дальше фронта не отправят, а на фронте, по крайней мере, с одной стороны стреляют.
Миновав бабушку с внучкой, которые почтительно свернули в сугроб, Копф восстанавливал в памяти подробности штабной дискуссии.
Продолговатый юнкер Карл Фигль, с жесткой огненной шевелюрой, длиннорукий и губастый, кричал больше всех. Он числился при комендатуре собаководом и считал, что собаки лучше людей предчувствуют погоду.
— Припорошите мне здешние окрестности снежком, и я представлю вам точнейшую схему партизанских связей с населением за одну ночь, — хвастался Карл. — Да, господа. Мне даже не потребуется ваша помощь. Рекс и Неман приведут меня на явочные квартиры партизан, как по заячьим следам.
Копф был уроженцем Восточной Пруссии и мог бы кое-что добавить, а где и возразить Фиглю. Ему вспомнилось, как охотники по следам на снегу преследовали зверей. Но не всегда и опытным следопытам сопутствовала удача.
Оппонентом Фигля стал одноглазый капитан Луипольд Гегнер, которого уважали за увечье, полученное в штыковой схватке с противником.
Луипольду выпало счастье служить в том самом полку, который готовился к параду на Красной площади после падения Москвы. Парад назначали на четвертое ноября, и полк усиленно муштровали, добиваясь наибольшего эффекта при движении широкорядными шеренгами.
В конце октября Луипольда с солдатами внезапно погрузили в эшелон и срочным маршрутом двинули на Восток. Парадный поезд застрял на разъезде близ Смоленска.
Солдаты четверо суток чистили пуговицы и отрабатывали на привокзальной площади строевой шаг. Сам Луипольд читал наставления о порядке движения по Красной площади, когда по теплушкам застучала дробь незнакомого пулемета. Вдоль эшелона пронесся вопль командира взвода охраны:
— Казаки!..
Это были действительно остатки какого-то конного корпуса Красной Армии, прорывавшиеся из окружения. Конникам было не до схваток со свежей войсковой частью, и они, наткнувшись на эшелон, стали обходить разъезд, выставив на заслон тачанки.
Кому-то из сметливых конармейцев бросилась в глаза странная суета вдоль железнодорожных путей. Немцы, в блестящем одеянии, отомкнув штыки, наращивали шеренги, не пытаясь преследовать красных. Они становились в каре... Так в старину подразделения инфантерии отражали кавалерийские наскоки противника. Конникам не сразу пришло в голову, что немцы почти все вооружены карабинами.
Правофланговый эскадрон конармейцев получил приказание задержаться. Вперед выскочила тачанка и, круто развернувшись на глазах у каре, густо сыпанула из «максима» по плотным рядам блестящих войск. Тачанку поддержали из лесу «сорокапятки», выпустившие по нескольку снарядов прямой наводкой.
Когда ряды каре смешались, эскадрон ринулся в атаку. По выутюженным мундирам гитлеровских телохранителей загуляли казацкие сабли.
К величайшему изумлению Луипольда десятка три парадников побросали свои новенькие карабины и подняли руки вверх. Конники погнали их к лесу. Эшелон горел...
— В России все коварно, — изрек бывалый Гегнер, привычным движением поправляя коричневый шкураток на глазнице. — В том числе и снег... Снег может идти часами и сутками, заметая всякие следы. И своих и чужих.
— О да, конечно, — поддержали Гегнера офицеры. Герман Копф тоже закивал головой в знак согласия с рыцарем высшей гитлеровской награды. Но при этом неосторожно покосился на коменданта Бюттнера. Тот перехватил его взгляд:
— А что скажет по этому поводу мой коллега, лейтенант Копф? — вдруг прозвучал зовущий голос коменданта.
Ответ Германа был неудачным. Пытаясь удержаться на золотой середине в этом споре, учитывая суждения той и другой стороны, Копф начал говорить о бедственном положении войск в условиях осеннего бездорожья, потом нарисовал унылую картину зимовки в заснеженных деревнях. Затем последовала пауза. Эту короткую паузу Бюттнер расценил, как окончание речи Копфа:
