Иван Кузьмич тоже видел только этот мотор… Вон он… Раз, два, три, четыре — до него. Пятый — «программный». Верно, после него надо еще дать четыреста. Ну что ж, будет трудно, но главное-то уже пройдено. Главный-то вон он. Ого! Осталось до него только три… Еще только два. Вот он! Вот он совсем близко…
И Иван Кузьмич тоже, как и все, не сходя с места, похлопал программный мотор.
И вдруг что-то стряслось… Кто-то в конце цеха во весь голос прокричал что-то страшное и непонятное… Потом крик подхватили ближние, и до Ивана Кузьмича донеслось:
— Нет коробки скоростей.
9Весть о программном моторе разнеслась по всему заводу… Эта весть дошла и до Ершовича, и тот, радуясь, как и все, решил немного «угостить» рабочих. Вместе с колбасой, консервами, жареной рыбой, белым, только что выпеченным хлебом он послал в цех коробки скоростей несколько литров водки. И девушки-комсомолки в белых халатах, разнося рабочим рыбу, консервы, колбасу, как на званом свадебном вечере, обносили каждого рабочего и стопкой водки. Это было почти торжественно, но через какие-нибудь десять минут рабочие посоловели, будто их выпарили в горячей угарной бане. Произошло это в тот момент, когда начальник цеха ушел к термистам, чтобы поторопить там с деталями, а Степан Яковлевич побежал к своему другу Ивану Кузьмичу, чтобы узнать, как дела с его больными ногами. Вернувшись к себе, они оба ахнули: рабочие, разбившись на группы, пили, ели, горланили песни, смеялись, кричали, сами не зная что. Степан Яковлевич кинулся к буфету и начал бить о пол бутылки с водкой, остервенело крича:
— Сволочи-и-и! И зачем вас мать родила!
Начальник цеха, чуть не плача, позвонил директору, сообщив, что Ершович прислал водку и что рабочие все охмелели.
Николай Кораблев, как сидел за столом без пиджака, в одной только верхней рубашке с засученными рукавами, так и выбежал. Он бежал по заводскому двору, никого не замечая, не слыша даже криков: «Что с вами, Николай Степанович?» И на повороте столкнулся с Ершовичем. Тот, отдуваясь, с радостными, навыкате, глазами нес в руках какие-то кульки. Первый завидя директора, он возвестил:
— Программный! Николай Степанович! Программный!
Николай Кораблев со всего разбегу остановился. Покачиваясь, как бы намереваясь ударить Ершовича, он, задыхаясь, процедил:
— Вы… вы, — он хотел было кинуть: «подлец!» — но, с силой сдержав себя, крикнул: — Вы… орса! Вы понимаете, что вы натворили? Ведь рабочие устали, да еще как… и одна рюмка водки свалит их с ног. Вы сорвали все!
У Ершовича глаза еще больше выкатились. Роняя кульки, он только и проговорил:
— Я хотел… Я хотел…
— Что вы хотели — не знаю, но отвечать будете вы, — и Николай Кораблев еще быстрее побежал в цех коробки скоростей и тут застал ту же картину, какую застал и Степан Яковлевич: рабочие разбились на группы, кто сидел, кто еще стоял, покачиваясь, кто уже лежал на полу, и все что-то пели, что-то горланили.
Николай Кораблев взобрался на ящики из-под консервов и во всю силу легких крикнул:
— Вы! Эй! — Шум стих. Тогда Николай Кораблев раздельно, весь трясясь, как в лихорадке, проговорил: — Победа была рядом. И я вас всех хотел прижать к сердцу… А вы? Там, на фронте, льется кровь наших братьев, а вы тут!.. Говнюки-и!.. Ванечка! — обратился он к секретарю комсомольской организации. — Всех этих отсюда вытряхнуть и поставить на их место комсомольцев.
1Через окно виднелись Уральские горы. Своими причудливыми пиками они уходили в даль голубизны и манили, звали к себе. Казалось, это юг: так же, цепляясь за расщелины, на скалах растут сосны и такое же глубокое голубое небо.
Глядя на горы, Николай Кораблев вспомнил первый день встречи с Татьяной там, на Кичкасе, среди рыжих древних глыб Днепра… и затосковал.
Альтман, просматривая докладную записку в наркомат о выполнении программы, изредка бросал взгляд на директора, предполагая, что тот так смотрит в окно потому, что радуется успеху на заводе.
— Победа стала фактом, — проговорил он.
Николай Кораблев недоуменно повернулся.
— Ах, да, да, — согласился он, улавливая только конец фразы. — А впрочем, о чем вы?
— Я говорю, неужели вас не радуют успехи?
— Как не радуют? Но какой-то ученый, кажется Песталоцци, когда стал знаменитым, смастерил ремень с гвоздиками внутри: как кто начинал его хвалить, он ремень нажимал… это — чтобы не зазнаться.
— Ну, что вы? Похвала нужна: работаем за честь, за славу.
— Это верно. Но между похвалой и лестью расстояние — тоненький волосок: не заметишь и влипнешь. Так что ну ее к богу, похвалу! — Николай Кораблев прикусил нижнюю губу и, глядя на Альтмана неподвижными глазами, спросил: — А где Лукин? Он сегодня хотел быть.
— У Кузьмича. Изучает моторное искусство.
— Вот скромный человек.
— У Маркса сказано: скромность — удел старичков.
— Вы только это и выудили у Маркса?
Вошла Надя.
— Москва, Николай Степанович.
Николай Кораблев поднял руку и взмахнул ею так, как бы говоря: «Ну, мы сейчас покажем», но, приложив трубку к уху, стих, прислушиваясь.
— Да, да. Кораблев. Да. Сверх программы дали четыреста три мотора. Что у нас случилось? Да просто выпало четыре дня: не было нефти, не доставили металл. За три дня. Да, да. Работали не покладая рук, Иосиф Виссарионович. Это ведь чудесный народ, рабочие. Ну-у, если бы не они, где бы нам? Что, что? Отдохнуть? Повеселить? Хорошо. Дадим выходной и повеселим. Не разучились ли? Ну, что вы! Веселиться тут умеют. Отдыхаю ли сам? Где ж? Вот война кончится — отдохну. — И он долго молчал, все крепче и крепче прижимая трубку к уху, то краснея, то бледнея, и под конец, хриповатым голосом сказал: — Хорошо, хорошо, Иосиф Виссарионович. Хорошо. Что, что? Что передать рабочим? Спасибо от вас? И ото всей страны? От фронта? Хорошо. — Положив трубку, Николай Кораблев провел обеими ладонями по лицу: — Вот почему никогда не надо хвалиться. Похвалился я, что не отдыхаю, а он меня… и не похвалил, сказал: «Разве для того мы вас воспитывали, чтобы вы в течение года-двух износились? Отдыхать надо».
Альтман настолько был взволнован разговором по телефону, что совсем не слышал того, что сказал ему Николай Кораблев. Подойдя к нему вплотную, он еле слышно произнес:
— Я поцелую вас, — и, не дожидаясь согласия, трижды поцеловал.
— Ну вот, стало быть, мы с вами родня, — скрывая волнение, полушутя, легонько отодвигая от себя Альтмана, чтобы все это не перешло в панибратство, проговорил Николай Кораблев. — А теперь надо готовиться к отдыху. Где Сосновский?
2Сосновский за эти дни, как и все, очень устал, но радость покорила усталость, а это, в свою очередь, так натянуло нервы, что он не мог ни спать, ни быть долго на одном месте: ходил по цехам, по заводу, на всех посматривал и всем улыбался детской улыбкой. Встретив Ивана Кузьмича, он ему тоже улыбнулся, но тот нахмурился, как бы говоря: «Как ни улыбайся, все равно то не прощу. Не могу простить».
Это очень омрачило Сосновского, и он решил пойти и посоветоваться с Николаем Кораблевым о том, какое же надо давать объяснение рабочим по поводу отступления Красной Армии. Войдя в приемную, он спросил:
— Надек, а как он? В духе?
Надя была в синеньком платье, волосы круто зачесаны, локонами спадали на плечи.
— Он всегда в духе, — скороговоркой выпалила она, разговаривая то по одному, то по другому, то по третьему телефону.
— Так я к нему, — и Сосновский шагнул в кабинет.
— Ага! Вот он. Легок на помине. — Николай Кораблев вышел из-за стола и протянул руку. — Я вам еще не успел сказать, но ваша речь на митинге была просто блестяща. Знаете, правило такое есть: в каждую речь надо вкладывать капельку своей крови. В вашей речи эта капелька была.
— Спасибо, спасибо. Я очень дорожу вашим отзывом, Николай Степанович, — смущенно пробормотал Сосновский.
— И еще… я этого вопроса не затрагивал, когда надо было воскрешать завод… а вот теперь… и всюду могу сказать — вы были правы: завод — существо сложное и не любит, чтобы с ним обращались на «ты»… и забывали о нем: подведет в любую минуту. Так что тогда была ваша победа, — и тут же решил, что лучше минуты, пожалуй, и не найти, чем сейчас, чтобы спросить, какое же объяснение надо давать рабочим по поводу отступления Красной Армии.
— Я с вами, товарищи, хочу посоветоваться по очень серьезному делу. Что творится у нас на фронте?
Николай Кораблев повернулся к карте.
Линия фронта, отмеченная красными флажками, тянулась с севера на Ленинград, потом подступала почти вплотную к Москве, шла на Брянск, Орел, Курск, Воронеж, Сталинград, Элисту, Моздок, Новороссийск… а где-то за Орлом, на деревне Ливни, торчала сизая булавочка.
