А справа вел в бой красноармейцев комиссар Браслетов.
Я остановился у колодца с журавлем перевести дух. В груди, освобожденной от накипи ярости, вдруг зазвенела, пронизывая все тело радостью, струна: жив! живой! В душе горячо и мятежно клокотала сила жизни! И Нина жива. И Чертыханов и Мартынов…
Немцы были выбиты из села. Вон они убегают по огородам, и бойцы, преследуя, стреляют им вслед… Вот Чертыханов, привстав на колено, прицелился и выстрелил, и солдат, перелезая через изгородь, повис на жердях, потом тяжело сполз на землю.
Я послал связных в роты с приказом: занять траншеи за селом. Я гордился своим батальоном, гордился своей победой. Удача, как хмель, кружила голову. Возбуждение постепенно улеглось, опьяненное боем сознание прояснилось…
Из-за стремительности удара потери были незначительны. Убитые лежали посреди улицы, раненые ползли к домам. Мы заняли вырытые нами траншеи. Немцы, не торопясь, отступали, и на некоторое время перепало затишье. Женщины и подростки, крадучись, понесли бойцам только что сваренную картошку, молоко в крынках.
Я вернулся в штаб. Там уже находились комиссар Браслетов, Тропинин, Скнига и Чигинцев. Затем подошли командиры рот. Все они, взволнованные боем, говорили громко, перебивая и не слушая друг друга, точно пытались заглушить в себе ощущение того еще не испытанного, страшного и гибельного, что неотвратимо должно было наступить. Это ощущение как бы носилось в воздухе и воспринималось каким-то неподвластным сознанию чувством.
Передышку мы использовали для того, чтобы вывезти из села раненых и захоронить убитых. Подсчитали оставшихся в батальоне людей, оборону организовали с учетом наиболее опасных мест. Командиры разошлись по ротам с приказом держаться до последнего.
Проводив товарищей, я вышел на крылечко. Прямо передо мной лежала площадь, угольно-черная, прокаленная пламенем, на ней — закопченные коробки танков и остовы автоцистерн с развороченными боками. За площадью — пруд, окруженный редкими ветлами: из воды торчал ствол противотанковой пушки да плавали деревянные обломки и щепки, заброшенные сюда взрывами от бомбежки. А дальше — темная гряда леса, за грядой протекала Ока. Я невольно глядел на эту гряду, мысленно определяя расстояние до нее.
А слева от нас глухо грохотали орудийные раскаты — немцы шли к Серпухову.
Чертыханов со скрежетом расковыривал ножом банки с консервами, угощал мясом связных, телефонистов, разведчиков, расположившихся на полу у порога. Бойцы, побывавшие в контратаке, переживали страх, как это часто бывает, задним числом.
— Если бы немец повел автоматом чуть левее, он скосил бы меня, проговорил Петя Куделин, изумляясь и радуясь счастливой случайности.
— Это что! — отозвался Иван Лемехов. — На меня здоровенный верзила винтовкой замахнулся. Не увернись я — разбил бы голову… Но я всадил в него очередь…
— А ты, Чертыхан, не раз, видать, бывал в таких заварушках: как ты рявкнул, как кинулся!.. Зверь! И гранаты бросаешь на сто метров. Не меньше.
Немцы начали контратаку через два часа. Волновое стояло на пути к магистралям, к переправам через Оку. Они пустили против нас больше двух десятков танков, пехота подступила к селу с трех сторон, отрезав нам пути отхода к своим. Солдаты в длиннополых шинелях беспрепятственно двигались за машинами, и нам нечем было осечь их, бросить на землю. Танки, рассыпавшись по всему полю, не торопясь, не стреляя, неумолимые в своей медлительности и молчании, приближались к селу. Сейчас они разорвут нашу оборону, как ниточку…
Бойцы покидали траншеи и отходили к селу. Ползли по огородным грядкам раненые. По улице, прижимаясь к избам, торопливо отстреливаясь, стекались к сельсовету красноармейцы. Их гнали немцы, подхлестывая секущими струями огня… Первым из командиров я увидел лейтенанта Рогова. Он шагал в расстегнутой шинели, прихрамывая, загребая сапогами воду в лужах. За ним россыпью бежали бойцы его роты. Четверо несли тяжело раненного старшего лейтенанта Чигинцева. Я послал красноармейца сказать, чтобы его несли, не задерживаясь, за пруд, в сторону рощи…
С последней партией бойцов шел комиссар Браслетов.
С левой стороны села отступали остатки второй и третьей рот. Бойцы собирались на площади за сельсоветом, безоружные, закопченные, израненные; смертельный ужас уже коснулся их окровавленных щек, медленно скапливался в глазах.
Браслетов, подойдя, молча и вопросительно взглянул мне в лицо. Я сказал:
— Отходить в сторону рощи.
Немцы вытеснили нас на окраину, а затем и совсем выбили из села. Мы отступали, оставляя убитых, не успев подобрать раненых. Немцы гнали нас до самой рощи, точно бичами, подхлестывая очередями разрывных пуль и треском мин.
Реденький перелесок, разбросанный вдоль берега, прошивался пулями насквозь. Но именно здесь мы и решили «стоять до последнего», чтобы не быть сброшенными в черную ледяную воду реки. «Не останется боеприпасов, — думал я, — пойдем в штыковую контратаку, последнюю в жизни нашего батальона, в жизни каждого из нас…»
Я прошел в дальний конец рощи. На берегу, почти у самой воды, лежали раненые на плащ-палатках, на ветвях, брошенных на мокрую траву, сидели на пеньках и у деревьев, привалясь спиной к сырым стволам. Нина с санитаркой перевязывала красноармейцев. Дядя Никифор в гимнастерке без ремня срубал тесаком тоненькие деревца, чтобы связать носилки для дальней дороги: повозки с лошадьми давно были отправлены. Я вглядывался в лица раненых, землисто-темные, с ввалившимися глазами. Мне было жалко до слез, до боли в сердце этих молодых, только начинающих жить ребят. Но другого выхода не было, и я сказал:
— Кто может держать оружие — становись в строй. — Бойцы, взглянув на меня, зашевелились. Те, у кого еще остались силы, молча и безропотно двинулись туда, к краю рощи, где бойцы наскоро копали окопы, поглубже зарываясь в землю. Раненые опирались на самодельные костыли, на палки, придерживались за стволы… «Тринадцать человек, — подумал я, пересчитав раненых, направлявшихся в оборону. — Не к добру, наверно…»
Немцы посылали в наш перелесок мины. Здесь они рвались гулко, словно стволы берез отзывались на разрывы чистым звоном. Понизу синим туманом зыбился дым взрывчатки. После каждого взрыва Нина вздрагивала, вбирая голову в плечи. Она молча поглядела на меня, как бы спрашивая: «Что же будет, Дима?» Видно было, что она до смерти устала от боя, от выстрелов, от крови и стонов раненых. Положение наше было безвыходное: еще один натиск, и немцы смахнут нас в реку.
Я подошел к Нине, погладил ее плечо.
— Не вешай голову, Нина. Все будет хорошо, вот увидишь, — сказал я.
— Я не боюсь, — отозвалась она тихо. — Только, знаешь, мне почему-то все время чего-то жаль. Не знаю, чего конкретно, но жаль. То ли того, что уже прошло и никогда больше не повторится, то ли людей, которых не вернешь, то ли самих себя, то есть тебя и меня… Не знаю. Но отделаться от этого чувства не могу. А возможно, это от неуверенности в завтра, которого может и не быть?..
— Ты просто устала. Отдохнешь, и все пройдет. Тебе незачем было возвращаться в батальон. Видишь, что тут творится…
— Не говори так, — запротестовала Нина. — Я счастлива, что нахожусь здесь, рядом с тобой. Больше мне ничего не надо… Тебе нужно идти? — Она поцеловала меня в щеку. От влажных волос ее пахло сгоревшим порохом и лекарствами. — Иди. Ты прав: все будет хорошо…
Немцы двумя цепями приближались к роще, нещадно паля из автоматов. Оборона наша молчала: подпускали немцев ближе, на бросок гранаты, чтобы ловчее было опрокинуть их в рукопашной.
Но тут произошло то, чего мы уже отчаялись ждать. Невдалеке от рощи что-то вдруг загудело, загрохотало, будто повалились деревья от порыва бури. Это дали залп реактивные минометы. Снаряды проносились над рощицей, напоминая красных хвостатых птиц. Впереди, возле села, где бушевали разрывы снарядов, мы увидели поднявшуюся стену огня и тьмы. Там словно треснула земля, выплеснув пламя. Через минуту, как только утих гром разрывов, вновь пронеслась над головами хвостатая огненная стая. Огонь еще раз прокатился по земле со стремительной, всеразрушающей силой.
Затем справа мы услышали протяжные крики — так, захлебываясь, могут кричать люди только на бегу. Они бежали в темноте и кричали, стреляя…
— Кажется, наши, товарищ капитан, — еще неуверенно сказал Чертыханов, потом заорал хрипло, обнимая своим криком, кажется, всю рощицу: — Братцы, наши! — И добавил уже спокойно: — Как по нотам. Чуял лопатками.
А вокруг уже восторженно голосили бойцы — куда девалась усталость:
— Наши! Наши!
Я почувствовал, как к горлу подкатился горячий ком, а глаза опалили слезы: атака наших войск была как награда за эти сутки, проведенные нами в Волновом, за кровь, за жертвы…
