– Давай его сюда! – обрадовался Гришин, что теперь и из полка Корниенко кто-то появился.
Вошел младший лейтенант Дейч, маленький, с измученным лицом, но большими живыми глазами. Гришин хорошо его знал – музыкальный взвод Дейча считался лучшим в дивизии.
– Здравствуй, где же твои трубы, капельмейстер? – шутливо начал Гришин.
– Здравия желаю, товарищ полковник. Трубы остались в Чаусах, на пекарне. Так ни разу и не поиграли. Пока там хлеб получали – нас и накрыли… – Дейч тяжело вздохнул, высморкался, вытер платком, похожим на тряпку, какой бабы со стола вытирают, нос и глаза. – Сначала до Кричева отступали, точнее… быстро шли…
– Драпали, – усмехнулся Гришин.
– Потом в Рославле оказались, оттуда снова в полк попал, в начале августа.
– Что-нибудь знаете о полковнике Корниенко?
– Убило его во время прорыва, числа… девятого августа, вместе с его адъютантом, одним снарядом. Я с ним был. Я и хоронил – сняли ремень, медаль и закопали их в лесочке. А Кузнецов, начальник особого отдела, был смертельно ранен, выводить его не было возможности, оставили ему пистолет, он сильно просил…
– Как же ты вышел?
– Сначала нас было трое. Еще Ремизов, на трубе который играл, и Гибнер, шофер наш. Нарвались как-то на немцев, они кричат: «Иди сюда!» – по-русски, мы подумали сначала, что наши, Гибнер пошел, а я увидел, что это немцы, да и карабин уже с него снимают. Ну и побежали. Ремизова я там и потерял. Целый день ходил с гранатой – чеку выдернул, а бросить некуда, да и страшно, и жалко. Выбирался один, потом пристал к какой-то части. До Родни шли дней девять…
– Девять дней? Ползли, что ли?
– Всяко было. Немцев там – как саранчи. Пир горой, «Катюшу» нашу играют, фальшивят только… Вышли в Жуковку, там из нашей дивизии было сто сорок человек. Капитана Филимонова там видел…
– Он здесь уже.
– Видел там, товарищ полковник, – как будто по секрету продолжал Дейч, – маршала Кулика, тоже из окружения шел. В лапти был сначала обут, при мне новые сапоги мерил.
– Ну и ну… – протянул Гришин. – Так, хорошо, что ты вышел, но музыкой будешь после войны заниматься, а сейчас – снабжением.
– К капитану Продчеву?
– Нет. Убит он. – И Гришин вспомнил, какой страшной смертью он погиб: ехал на машине, взрыв – и костями черепа шофера ему выбило глаза, умер через час в мучениях. – Будете инспектором по снабжению. – «Да, жаль Корниенко, – с горечью думал Гришин. – Умница был, настоящий русский человек. В академии тактику преподавал, чего бы еще, кажется, надо, но рвался в войска. Командовал бы сейчас дивизией, а то и корпусом».
– Товарищ полковник, – сказал Дейч, – я здесь недалеко видел лейтенанта Ларионова, лежит раненый на повозке, он из нашего полка, из батальона капитана Кима.
– Кима, говоришь? – поднял глаза Гришин. – Пошли, покажешь.
Повозки с ранеными стояли под соснами недалеко от штаба.
– Вы лейтенант Ларионов? – спросил Гришин раненого с забинтованной головой, на которого показал Дейч. – Говорить можете?
– Могу, товарищ полковник.
Сведений о батальоне капитана Кима Гришин не имел вообще, на фронт он выехал последним эшелоном.
– Высадились мы двенадцатого июля в шестидесяти километрах от Кричева, – начал лейтенант Ларионов. – Дальше шли пешком. Шестнадцатого июля заняли оборону у деревни Сокольничи, в четырех километрах западнее Кричева. Я был командиром пулеметной роты. Орудий было – своих четыре да одно, на тракторе, приняли к себе – отходили они по шоссе. Бой начался утром семнадцатого, шла колонна танков, двадцать машин. Семь подбили сразу, минут за тридцать, потом вторая атака… – Ларионов поморщился, потрогал повязку на голове. – Всего подбили тринадцать танков. Хорошо, нам помогало какое-то орудие с фланга, какой части – не знаю, но больше половины танков – его. Потом немцы зашли нам в тыл, начали давить окопы танками. Капитан Ким увел стрелковые роты в Кричев, нас оставил прикрывать. Отбили еще одну атаку и тоже отошли…
– Что потом? – нетерпеливо спросил Гришин.
– Капитана Кима я видел потом только один раз. Отругал нас за немецкие автоматы, а приказаний никаких не дал. Солдаты потом рассказали, товарищ полковник, что он воюет уже без петлиц, разжаловали, а кто – не знаю. Потом начались бои в городе, и немцы оттеснили нас за Сож. Мост мы взорвали и перебили взвод немцев на понтонных лодках, в капусту всех. – Лейтенант Ларионов невольно сжал кулаки при этом воспоминании: единственный пленный из этой группы немцев, толстый фельдфебель, плюнул одному из его бойцов в лицо, и он тогда не сдержался, влепил ему затрещину. – Подчинили нас авиадесантной бригаде, воевали три недели, пока от роты нас только двое не осталось: я и Шемякин, мой политрук.
«Вот и еще один батальон можно списывать…» – тяжело вздохнул Гришин, вспоминая лицо Кима. До войны он был начальником полковой школы, неплохим командиром.
– Как же вы здесь оказались?
– И сам не знаю, я без сознания был очень долго, а потом узнал, что в своей дивизии, чудо какое-то…
– Поправляйтесь, товарищ Ларионов, – сказал полковник Гришин и пожал ему руку.
В тот же день ему доложили, что из полка Смолина вышло двадцать восемь человек – остатки дивизиона капитана Пономарева во главе с командиром и работники штаба полка капитаны Балакин и Малахов.
Гришин приказал вызвать обоих.
– Здравствуйте, – ответил он на приветствия. – Где ваши командиры, Малахов? Где вы Смолина оставили? Где Макаревич, Полянцев? Что у вас вообще случилось?
– Под Суражом нас отрезали танки. Тогда был еще весь полк, не считая, конечно, того дивизиона, что так и не прибыл, – сказал капитан Малахов. – Да и танки эти, как потом, через несколько часов, оказалось, были наши. Разведчики установили – проходила какая-то часть Бахарова. Но пока это сообразили, да ждали разведку… – Малахов зло поморщился. – Полдня потеряли на привал да пока думали, а надо было двигаться, можно было проскочить. Сказать по правде – нарушилось управление, и не то чтобы обстановка была очень тяжелой, а просто не знали ее, не могли разобраться, были все в каком-то оцепенении. Устали все…
– Разрешите мне, товарищ полковник, – перебил Малахова капитан Балакин, красивый мужчина с удивительно ясными и мягкими вишневыми глазами. – Ночью, числа не помню, но где-то около двадцатого, было совещание у командира полка. Полковник Смолин сказал, что мы в глубоком окружении, полком не выйти, будем выходить мелкими группами. И приказал технику вывести из строя, лошадей распустить, каждому вести свое подразделение в Трубчевск. Мы тогда слушали все это с недоумением, многие в душе были не согласны с приказом, ведь были еще и орудия, и снаряды, лошади, солдаты – прекрасные. Помню, за несколько дней до этого полковник Смолин говорил мне, что подписал двести похоронок с начала боев, но все же полк был боеспособен, а такой приказ означал фактически его роспуск. Нам не верилось, что этот приказ был оправданным, но Смолин сказал тогда, что это и ваш приказ, хотя мы знали, что со штабом дивизии связи не было уже больше недели…
«Что ж ты, Трофим Григорьевич, неужели сломался? – думал Гришин. – Можно было бы попробовать выйти полком…»
– Дальше что?
– Я повел группу в тридцать человек. Шли мы по следам половника Смолина, с ним было только человек шесть-семь, но Макаревича с ним не было, это точно, он вообще еще раньше отстал от нас с дивизионом Братушевского. Карты у нас не было, да и надежней казалось… – Малахов замолчал, подумал, но все же продолжил: – Потом он нас заметил и сказал, что если еще нас увидит за собой, то расстреляет. Мы и пошли другой дорогой.
«Неужели погиб?» – думал о Смолине Гришин. Никаких сведений о нем ниоткуда не поступало, хотя если бы он вышел даже в расположение других частей армии, то обязательно дал бы о себе знать.
– Хорошо, идите оба. Найдите полковника Кузьмина, будете в его расположении.
– Не попал ли он в плен? – осторожно спросил Гришина Канцедал.
– Исключено, застрелился бы. Это не тот человек.
Оба они не могли даже предположить, что в тот момент полковник Смолин подъезжал не к Трубчевску, а к Варшаве, в вагоне для военнопленных. Гришин был прав, что полковник Смолин застрелился бы, если бы его брали в плен, но судьбе угодно было распорядиться так, что Смолину не удалось этого сделать: их взяли спящими, на рассвете.
Его роковой ошибкой было то, что он запретил капитану Малахову следовать за его группой…
До поздней ночи не мог заснуть полковник Иван Гришин, перебирая в памяти цифры докладов уцелевших командиров частей и подразделений своей дивизии. Он успокаивал себя, что самый тяжелый период войны должен быть позади: противник измотан, тыл страны перестраивается на военный лад, готовятся резервы. Он не мог тогда даже предположить, что скоро его дивизия снова окажется в окружении, что погибнут сотни его боевых товарищей, а фронт остановится в глубине России, на самом краешке Куликова поля…
