Параллели с «Двумя мирами» обнаруживаются, на наш взгляд, и в «Мастере и Маргарите» – наиболее зрелом, итоговом произведении Булгакова.
Вот эпизод, где Левий Матвей проклинает бога за то, что тот все никак не посылает смерть распятому Иешуа, длят его муки. «Я ошибался! – кричал совсем охрипший Левий, – ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников?.. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!»
Сравним с монологом Барановского, проклинающего перед иконой бога-отца: «Ты видишь? Видишь наши муки, злой старик? Как глуп я был, когда верил в милость и доброту твою. Страдания людей тебе отрада. Нет, не верю я в тебя. Ты бог лжи, насилия, обмана. Ты бог инквизиторов, садистов, палачей, грабителей, убийц! Ты их покровитель и защитник».
Дело, разумеется, не в «заимствовании» – оба автора восходят к бесчисленным в мировой литературе проклятиям, посылаемым богу отчаявшимся человеком. Стоит подумать о другом. В евангельских сценах «Мастера и Маргариты» можно уловить реминисценции гражданской войны, хотя бы, если угодно, стилистические: в сочетании античных военных реалий (калиги, манипул, ала) с терминами и названиями из современного, личного военного опыта (сапоги, взвод, полк). Выкрики Левия – и их перекличка с монологом Барановского – словно бы возникшее непроизвольно в сознании писателя эхо недавних трагических лет…
В зазубринском романе мы найдем и сравнение человеческой жизни с чашею красного вина: «Смерть не обращала внимания на копошащихся в земле людей, давила их, как муравьев, и с безумством расточителя била драгоценные хрупкие чаши, рвала живые человеческие жилы, расплескивала по полю красное вино».
Булгаковский Понтий Пилат видит, как раб разбивает чашу с красным вином, что ассоциируется с недавно пролитой прокуратором невинной кровью. А Маргарита на балу у Воланда наблюдает, как голова Берлиоза превращается в чашу, куда стекает кровь предателя Майгеля…
Да и сцена в цирке, где свита Воланда одаривает зрителей пачками денег, которые позднее превращаются в бесполезные бумажки – нарзанные этикетки, невольно вызывает в памяти зазубринское описание организации крестьянской коммуны, члены которой решают упразднить деньги и уничтожить их. А когда выясняется, что деньги в государстве не отменены, толпа подступает к руководителям коммуны, требуя вернуть уничтоженное, называет их обманщиками и мошенниками… Здесь мы имеем дело с как бы зеркальным отражением ситуаций…
Параллели с романом «Два мира» прослеживаются по крайней мере в еще одном крупном произведении двадцатых-тридцатых годов – романе Алексея Толстого «Восемнадцатый год», второй части трилогии «Хождение по мукам». В этом романе, впервые опубликованном в 1927–1928 годах, запоминается сцена гибели вольноопределяющегося Добровольческой армии Валерьяна Оноли, живьем брошенного в костер.
Оноли гнусный тип, пытающийся подло, в спину убить Рощина – одного из главных героев романа. Раненый, попав в плен, он оскорбляет и угрожает красноармейцам и провоцирует самосуд. В романе Зазубрина есть аналогичная сцена гибели вольноопределяющегося Кости Жестикова, тоже раненым попавшего в плен к красным партизанам.
В отличие от Зазубрина или Булгакова Толстой не принимал участия в сражениях гражданской войны. В их описании он вынужден был полагаться на документы, свидетельства очевидцев. Одним из таких «свидетельств», по всей видимости, и послужили для писателя «Два мира». При этом Толстой достаточно далеко ушел от «источника».
Оноли и Жестиков обладают некоторым портретным сходством. У них веснушчатые юношеские лица с маленькими носами. Похожи и сцены их гибели. Но осмысление образов различно. У Зазубрина недоучившийся гимназист Жестиков находит в гражданской войне выход для низменных инстинктов, занимаясь убийствами, насилиями, грабежами. Животные черты присутствуют и в портрете Оноли – «зубы были оскалены, зрачки больших глаз метались, маленький нос весь собрался морщинами… Между зубами раздался тихий свист, он даже шею вытянул… Чертоногов попятился – так было страшно это живое видение ненависти»…
У Толстого сцена гибели Оноли менее натуралистична, чем гибель Жестикова у Зазубрина. Основной упор в характеристике Валерьяна Оноли Толстой делает на социальные моменты: вольноопределяющийся – сын крупного табачного фабриканта. Его ненависть к красноармейцам – прежде всего классовая ненависть.
Отметим также, что след зазубринского романа прослеживается, на наш взгляд, в романе популярного писателя 20-х годов Юрия Слезкина «Девушка с гор», написанного в мае – сентябре 1922 года. Один из главных героев романа – бывший военный врач, журналист и сотрудник подотдела искусств Алексей Васильевич – встречается с неким Петром Ильичом, бывшим при белых редактором крупной газеты, который внезапно вернулся в город, в то время как все были уверены, что он ушел за границу с белыми. Вот как Петр Ильич объясняет Алексею Васильевичу свое возвращение: «… Позвольте узнать, что бы я стал делать за границей. Да, да. Что бы я стал там делать? Ответьте мне. Гранить мостовую Парижа, Лондона или Берлина, курить сигары, витийствовать в кафе, разносить бабьи сплетни или писать пифийские статьи в русских газетах? Но ведь это не по мне. Я бы сдох от скуки через месяц, зарезал бы свою любовницу, ограбил бы банковскую контору и глухо закончил бы свои дни в тюрьме, как мелкий жулик. Составлять новую армию для похода на Россию? Занятно. Но дело в том, что я хорошо знаю, чем может кончиться такая история. Скучнейшей чепухой. Да, да, родной мой, потому что вы сами это знаете – я авантюрист и не люблю играть в пустую. В конечном счете громкими словами меня не прошибешь, дудки. Я слишком хорошо знаю цену всем этим идеям, общественным мнениям, благородным порывам. Война учит, уверяю вас. В ней я нашел свою стихию. Мне претит спокойная жизнь, как может претить законная жена. Политика меня нисколько не интересует, как идейная борьба, – это юбка, которую надевают для того, чтобы каждый любовник думал, что он первый ее снимает. Я журналист, но в боевой обстановке. Добровольцы, сознаюсь вам, всегда были противны мне своей наглостью и своей глупостью, но я работа с ними, редактировал их газету, объединял каких-то горцев, пока это было интересно. Красные мне не очень приятны, но за ними я чувствую силу умелых игроков и с ними любопытно сесть за один стол – сразиться. И я еду назад. Я иду ва-банк. Уверяю вас – только в России сейчас можно жить, только в Эрэсэфэсэр. Здесь один день не похож на другой. Сегодня не знаешь, что будет завтра, и если тебя не расстреляют, то у тебя все шансы расстреливать самому. Не так ли?»
Очевидные совпадения интонации, стиля, идейного содержания с уже цитированным монологом Рагимова вряд ли случайны. Во всяком случае, они снова адресуют нас к зазубринскому роману.
Как видим, отзвуки романа «Два мира» слышатся в произведениях таких разных писателей, как Михаил Булгаков, Юрий Слезкин, Алексей Толстой. Думается, их можно обнаружить и в других книгах двадцатых годов, если перечитать их, предварительно внимательно познакомившись с «Двумя мирами».
Правда, необходима оговорка. Дело в том, что в двадцатых годах многочисленные читатели этой книги (среди которых, естественно, было и немало писателей) знали ее текст, существенно отличающийся от того, с которым встречается нынешний читатель, если берет в руки, например, издание 1987 года: через много лет после возвращения сочинений и имени Зазубрина в нашу литературу роман «отредактировали», а вернее сказать – пригладили, причесали, обезболили… Не пора ли вернуться к авторскому тексту – и авторской воле!
В истории литературы не раз бывало, что более поздние книги обращали читательский взгляд на сочинение, им предшествовавшее и как бы связующее их между собой. Хочется, чтобы это произошло и с книгой Зазубрина. Она стоит того.
И еще один внимательный читатель нашелся у зазубринских «Двух миров». Наиболее значительное произведение Андрея Платонова – роман «Чевенгур» по жанру представляет собой антиутопию. На наш взгляд, важную роль в формировании этого замысла романа мог сыграть один зазубринский очерк, который также во многом позволяет уточнить, насколько картина чевенгурской коммуны представляет плод платоновской фантазии, а насколько – является отражением действительности революционной эпохи.
В 1926 г. в третьем номере журнала «Сибирские огни» (май – июнь) был напечатан большой очерк писателя Зазубрина «Неезжеными дорогами»; часть очерка посвящена городу Кузнецку – городу, где когда-то сидел в тюрьме Достоевский. В июне, еще до выхода журнала, фрагменты очерка были опубликованы в ленинградской «Краской газете», а 19-го июня перепечатаны парижским «Возрождением». Зазубрин, который здесь, по его собственному признанию, отдал «свое перо бесстрастному протоколисту», описал, что творили в Кузнецке после его захвата красные партизаны во главе с неким Роговым, и это описание поразило видавших виды и красных и белых. «Из четырех тысяч жителей Кузнецка две тысячи легки на его улицах. Погибли они не в бою. Их безоружных просто выводили из домов, тут же у ворот раздевали и зарубали шашками. Особо «именитых» и «лиц духовного звания» убивали в соборе. Редкая женщина или девушка в Кузнецке избегла гнусного насилия. Рубились люди, так сказать, по «классовому признаку». Именно: руки мягкие – руби, на пальце кольцо или следы от него – руби, комиссар (чиновник колчаковской администрации. – Б.С. ) – руби.
