Лондонский уличный люд я очень люблю. Мы с Джиль частенько ходили послушать старика, игравшего на пианино в Хай-маркет, и заказывали ему «Валенсию»; там был еще бродячий дуэт – банджо с кларнетом; музыканты обычно проходили по улицам перед заходом солнца и исполняли «Шепот травы», и эта вещь нам очень нравилась. Весь город был полон чудесной и странной музыки.
В одно из воскресений нищий певец, как обычно, разбудил нас все той же песней: «Вам не узнать, как я по вас тоскую», – и мы, конечно, встали, обнялись, поцеловались и стали ждать его речи, и он, разумеется, повторил все то же, что говорил обычно, только, когда он дошел до жены, которая лежит в больнице в тяжелом состоянии, что-то ему вдруг помешало, и он замолчал. Я подбежал к окну, чтобы посмотреть, в чем дело. Оказалось, это лондонский бобби взял певца за плечо и легонько его подталкивал, что, по-моему, было совсем ни к чему. Впрочем, в следующее воскресенье наш певец был на месте как ни в чем не бывало.
Но самую замечательную музыку нам удавалось иногда послушать вечером, уже после захода солнца, когда на все ложилась ночная тень. Играл на кларнете один шотландец, и играл мастерски. Эта чистая, грустная музыка вызывала во мне такое чувство, будто я живу уже тысячу лет. Он кончал играть, наступала ночь, и нередко самолеты прилетали бомбить Лондон. Выли сирены, люди спешили укрыться в убежища, но мы с Джиль решили, что единственное убежище, в котором мы нуждаемся, – наши собственные объятия. Ни к какой другой защите мы ни разу не прибегали. Это была самая надежная защита, и мы ни чуточки не боялись, мы просто не могли поверить, что в нас попадет какая-нибудь бомба, – и верно, ни одна бомба нас не тронула. Где-то в ночи гремели орудия – иногда так близко, что весь дом содрогался, – бомбы падали и взрывались, но нам не было страшно, потому что мы были вместе.
Лондон по-прежнему был прекрасен; для меня он лучший город в мире, даже лучше моего Сан-Франциско, лучше Нью-Йорка, лучше Чикаго, ибо в Лондоне я нашел свою Джиль, а разве не это заставляет нас полюбить город? Я сам никогда бы не попал в Глостер, но Джиль просто суждено было приехать в Лондон, потому что я ждал ее там. Конечно, я полюбил бы Лондон и так, даже если бы не повстречался там с нею, но раз уж я ее там встретил, я буду всегда любить Лондон больше всех городов на свете. В Лондоне началась моя жизнь. Как бы далеко от него я ни оказался, где бы нас с Джиль ни настигла смерть, мы всегда будем жить на улицах этого сумрачного, гордого и прекрасного города.
Глава 60
Весли и Джиль отправляются в Виндзор и выигрывают кучу денег на скачках
Однажды в субботу я надумал съездить с Джиль за город. Она приготовила бутерброды, и в полдень мы выехали поездом с вокзала Виктории в Виндзор на скачки.
В Виндзоре мы увидели на лужайке какого-то человека, который стоял, окруженный людьми, и держал речь. Мы остановились послушать. Он утверждал, что он не чета иным субъектам, не имеющим деловой репутации. Он, дескать, человек, заслуживший большую известность за последние девять лет, человек, знакомый с такими людьми, как Селфриджи, Клэриджи, Тэттерсоллы. Деньги, мол, его не интересуют. Чтоб доказать это, он вынул из кармана пригоршню монет и стал их разбрасывать перед собой на лужайке, приговаривая:
– Полкроны, крона, семь с половиной шиллингов, десять, двенадцать с половиной, пятнадцать, семнадцать с половиной – фунт. Я здесь не для денег. Я мог бы обратиться к любому из своих друзей и без единого слова – без единого слова, леди и джентльмены, – получить любую сумму, какую только пожелал бы назвать.
Он говорил и говорил и в конце концов добрался до сути: у него есть листок, где он записал номера лошадей, которые, по его мнению, должны выиграть в очередных пяти забегах. Мне как раз такой листок был нужен, но он не сказал, сколько он за него хочет, и я спросил. Он ответил: полкроны. Я дал ему полкроны и пошел поставить фунт на первый в его списке номер, который принадлежал лошади по кличке «Демобилизованный».
Мы с Джиль и еще несколько человек пересекли беговую дорожку и подошли к перилам недалеко от финиша. Там один парень стал меня просвещать насчет скачек: что нужно знать, чтобы угадать победителя. Я ему сказал, что купил этот список у «жучка» за полкроны и поставил фунт на Демобилизованного. А парень говорит, Демобилизованный никуда не годится, но я не придал его словам никакого значения. Мне понравилась речь «жучка».
Скоро на дорожке показались лошади, галопом проскакавшие к старту, и я увидел свою лошадку. Она показалась мне такой резвой, что я сказал Джиль, чтобы она поберегла мое место, а сам пошел к одному из букмекеров на внутреннем поле, чтобы поставить на свою лошадку еще два фунта. Букмекер предложил мне семь против одного. Я возвратился к Джиль, и наш сосед напомнил мне цвета моего жокея: красная рубашка, зеленое кепи. Потом все кругом зашумели, скачки начались. Но мы ничего не увидели, так как старт был за поворотом дорожки. Немного погодя лошади показались из-за поворота, но они были так далеко, что я не мог различить цвета. Они подходили все ближе и ближе, и вот поскакали вверх по уклону, потому что так уж устроено в Англии: беговая дорожка постепенно повышается к финишу. И тут я увидел, что далеко впереди всех подпрыгивает на лошади красная рубашка, а над красной рубашкой – зеленое кепи, так что было похоже, что Демобилизованный вырвался вперед. Сосед мой согласился, что это так, но сказал, что его лошадь обойдет Демобилизованного на следующих тридцати ярдах. Этого, однако, не случилось. Демобилизованный пришел к финишу первым, опередив остальных на целых пятнадцать ярдов.
Я пошел и получил свой выигрыш, а потом поставил все целиком на следующий номер по списку «жучка»; эту лошадь звали «Сын войны». Как я мог не поставить на лошадку с таким именем, если Джиль в то время носила под сердцем нашего сына войны? Разницу, правда, давали не такую высокую, как за Демобилизованного, но тоже все-таки неплохую: четыре против одного. Я сказал Джиль, что, если Сын войны выиграет, мы больше сегодня ставить не будем, а пойдем куда-нибудь на берег Темзы, полежим на травке, вздремнем и позавтракаем. Вскоре лошадки пошли галопом к старту, и начался новый забег. Это было почти невероятно, но Сын войны совсем легко пришел первым, оставив всех далеко позади, и даже не запыхался. Я так обрадовался, что тут же обнял Джиль на глазах у всего Виндзора. Когда результаты были объявлены, я получил свой выигрыш – восемьдесят четыре фунта, что составляло приблизительно триста тридцать шесть долларов на американские деньги.
Я вложил деньги в руку Джиль.
– Это тебе.
Я знал, что она на днях собирается съездить к своей матушке и отвезти ей денег, и я это одобрял.
Направляясь к выходу, мы прошли мимо «жучка», у которого я купил его список за полкроны. Он был вне себя от гордости: уже двое из его фаворитов пришли первыми. Я почувствовал симпатию к этому человеку, который так удачно предсказал победителей и принес мне такой крупный выигрыш, а ведь ничто не делает влюбленного таким счастливым и еще более влюбленным, как удача. Я сохранил его листок и на следующий день просмотрел в газете общие результаты скачек. Как же я был огорчен, когда увидел, что остальные три лошади, которых он выбрал, даже не вошли в число победителей! Но зато я обрадовался, что ничего на них не поставил.
Мы с Джиль нашли славное местечко для привала на берегу Темзы. Трава была свежая, чистая и такая зеленая, какая бывает только в Англии. Повсюду росли полевые цветы, они кивали и улыбались друг другу; пчелы жужжали свои любимые песни; бабочки беззаботно порхали кругом; кузнечики и всякие букашки прыгали во все стороны. И, черт возьми, какие это были чудесные минуты, ибо среди всей этой зелени, на берегу Темзы, близ Виндзора, в стороне от ипподрома, моя красавица, моя милая Джиль была самым прекрасным цветком во всем мироздании. Я кивнул цветам в ответ и поблагодарил их так, как благодарят Бога, за то, что я очутился вот здесь, в Англии, в тех местах, где гуляли когда-то короли и королевы, на берегу ленивой старой Темзы, вдвоем со своей милой англичаночкой. После того как мы выспались на Виндзорском лугу, проснулись, нацеловались, позабавились, наблюдая изменчивые очертания облаков, мы съели свой завтрак. Потом Джиль скинула туфли и чулки и стала бегать по траве и плясать босиком, – о Джиль, как я люблю твои благословенные ножки! Я погнался за ней и поймал ее, поднял на руки, потом опустил на зеленую траву Англии и стал целовать ее ножки за то, что они такие проворные, забавные и серьезные. Я расцеловал все пальчики на обеих ее ногах, ступни, и ямки, и лодыжки, а она, дурачась, облобызала мои солдатские башмаки, и я хохотал, и цветы перемигивались и смеялись, позабыв об этой злосчастной войне. Потом Джиль вырвалась и опять убежала, а я погнался за ней, поймал и принес обратно. Куда только девалась та девушка, которую я встретил на площади Пиккадилли? Ничто больше не напоминало в Джиль ту несчастную, растерявшуюся девчонку.
