Уоррингер был мастером своего дела. Он мог великолепно связать отдельные кадры. Его композиции были безупречны, и он прекрасно понимал, что я от него хочу. Мы снимали бывших узников в машине: строгие лица, сложенные руки, руки крупным планом…
Люди сидели у края кузова и смотрели вперед. Для съемок этой центральной группы я приберег Карла Хинриша и бледную Анну из Грейсфельда.
На следующий день после обеда мы нашли для съемок подходящую деревеньку. Здесь я хотел снять сцену возвращения домой одного узника.
Деревня не пострадала от войны и выглядела ухоженной и зажиточной. В местном управлении сержант, майор и капрал олицетворяли собой оккупационную власть. Они были рады нам, но местные жители открыто показывали свою враждебность. Они опасались оккупантов, а бывших узников — тем более.
Слесарь из Франкфурта-на-Одере, которого я подыскал для этой сцены, стоял у «своего» дома. Он махал товарищам, которые остались в машине. Потом он повернулся и пошел к воротам. И в тот момент, как наш герой их открыл, на него набросилась огромная овчарка. Дородная женщина и пожилой мужчина выскочили на порог. Собаку свою они отозвали только тогда, когда я уже вытащил пистолет.
Пришлось прервать съемку. Когда мы покидали деревню, вслед нам смотрели угрюмые физиономии.
— Вот вам и доказательство, насколько нужен такой фильм нашим людям, — сказал вдруг Карл Хинриш. — Конечно, наша обязанность — помочь вам.
Слесарь из Франкфурта-на-Одере смотрел прямо перед собой:
— Интересно, какого пса натравят дома на меня?
Я не знал, что ему сказать на это.
— Да, — продолжал он. — В то утро, когда эти свиньи забрали меня, никто из прежних друзей и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь мне. Такие не будут радоваться моему возвращению!…
Юнис, Майк, Потер, Капулетти и его ассистенты сидели за моей спиной.
На экране развертывались события недели в Гамбурге. Вопреки всем приказам я задержался в командировке на два дня.
И только теперь, сидя в зрительном зале, я почувствовал, насколько близко мне стало серьезное лицо Карла Хинриша, женственная белокурая Анна из Грейсфельда, появляющаяся на экране словно тень… За моей спиной сидели пятеро с непроницаемыми лицами.
Кадры, снятые крупным планом, были замечательны. Британский младший лейтенант мог не иметь ни малейшего представления, о чем здесь идет речь, но снимать он умел. Нужно быть слепым или бесчувственным, чтобы не понять этого! Я решил написать Уоррингеру и поблагодарить его за работу. Он моментально реагировал на происходящее перед камерой и прекрасно запечатлел немецкую деревню, враждебные взгляды, которыми нас провожали, и даже эпизод с собакой. Это произвело сильное впечатление. Я услышал сзади шепот.
Сцены следовали в той последовательности, в какой мы их снимали. Фильм еще не был смонтирован по сценарию.
Сцена прощания двух молодых людей снималась на фоне плаката нацистской партии.
Вот двое мужчин идут на работу. Я объяснил, что в фильме в это время мимо проедут машины с трупами узников концлагеря.
У меня не было ни статистов, ни осветительных средств. В моем распоряжении были только символы — пустые витрины лавок, запертые двери, злые лица, выглядывающие из-за занавесок.
Один почтальон, случайно попав в наши кадры, с радостью согласился сыграть небольшой эпизод. До войны он был участником театрального кружка. В кадре — его рука, протягивающая адресатам письма с печальными известиями. Глаза почтальона ласково смотрят из-под очков. Участливо и в то же время осторожно, чтобы не выдать себя.
Старая женщина сидела у окна и ждала кого-то (она действительно ждала сына, от которого не было никаких известий еще с битвы под Курском).
Когда в зале снова зажегся свет, все молчали. На мой вопрос, что они об этом думают, Капулетти ответил:
— Сначала составь фильм, а потом посмотрим.
Целую неделю я работал вместе с Сэмом, чтобы привести в порядок кадры, отснятые в Гамбурге. Получался фильм часа на два. Временами мне казалось, что Сэм слишком слепо следует моим советам. Там, где у меня было два варианта, он использовал оба, говоря, что он и раньше так работал.
Когда фильм был готов, Сэм нетерпеливо спросил, нужен ли он еще, а то возьмется за другую работу.
Я обратился к Юнис. Слащаво улыбаясь, она посоветовала мне набраться терпения. Через несколько дней наш патрон встретится со своим шефом.
— Это кто такой? — спросил я, ничего не понимая.
— Петр, ты же знаешь, что у нас совершенно противоположная точка зрения! Кто-то же должен нас рассудить, а?
Мне казалось это абсурдом. Разве у меня в кармане не было документа с печатью двенадцатой группы армий? Собственно, только Эйзенхауэр может отклонить это…
16 августа я, как обычно, вошел в дом на Хорт-Одли-стрит. Мне показалось, что девушки посмотрели на меня с каким-то особым сочувствием.
Рядом с Майком Потером за стаканом виски сидел какой-то мужчина в сером элегантном выходном костюме.
— Хелло, лейтенант! — окликнул он меня.
Его лицо я не раз видел в «Иллюстрирте». Это был голливудский режиссер Марк Виктор. Это он сделал фильмы «Любовь со второго взгляда», «Страхование от смерти» и веселую комедию, название которой я никак не мог вспомнить.
Марк Виктор небрежно пожал мне руку, продолжая рассказывать свой анекдот.
Когда они вдоволь насмеялись, Майк Потер обратился ко мне:
— Марк прилетел из-за океана, чтобы помочь нам. И мы все очень рады этому!
— Ну, так легко вы не отделаетесь! Сначала они хотели произвести меня в майоры, так как Капра и Дилер начинали именно с этого. Но я сказал им: «Дудки! Согласен только на полковника! Иначе — не сделаю ни шага!» А ну, лейтенант, щелкните каблуками!
— В американской армии это не удастся, — заметил я. — У нас каблуки резиновые.
Майк Потер засмеялся:
— Итак, гражданское лицо Марк Виктор имеет чин полковника, что в первую очередь выражается в его окладе… и в диете… и, в-третьих, в обращении — на случай, если он попадет в руки к противнику…
— В руки вервольфовцев, — уточнил Виктор. — Но ведь они не считаются с Женевской конвенцией, не так ли, лейтенант?
Майк закашлялся. Он явно пытался что-то сказать
— Мы, Петр, обратились к нашему руководству, поскольку сами не пришли к единому мнению. Вот к нам и прислали Марка. А он прекрасный кинематографист, не так ли, Петр? Он, разумеется, не снимет с твоих плеч большую ответственность…
Слово «ответственность» сразу же насторожило Виктора.
— В Вашингтоне я обещал обязательно посмотреть этот винегрет и высказать свое мнение. А уж после этого вы можете делать что угодно. Вся ответственность лежит на ваших плечах. Мое дело — только высказать свое мнение.
Так вот оно что! Оказывается, меня для того и посылали на континент, чтобы выиграть время. Значит, Юнис и ее шеф давным-давно работали под таким девизом. И тогда, когда дискутировали со мной!
Казалось, все уже потеряно, но я еще не терял надежды.
Мне было известно, что Виктор — уроженец Вены. А ведь Гитлер смял его страну. И быть может, именно поэтому Виктора заинтересует подлинный документ о фашизме? Я смутно припоминал, что до войны он долгое время работал над одним серьезным фильмом. Кажется, это был «Один раз в неделю» или что-то в этом роде.
Кроме того, войну Виктор пересидел в Голливуде. Кто знает, может, в нем заговорит самолюбие и он захочет все же внести и свой вклад?
Завтракали мы в отеле «Клэридж», где остановился Виктор. Вел он себя шумно и говорил так громко, словно выступал перед большой аудиторией.
После завтрака он повел меня в зрительный зал, где собралась небольшая группа его друзей, которым он хотел показать копию своего последнего фильма. Фильм назывался «Твое и мое». В нем рассказывалось о судьбе одного клептомана. Режиссер, без сомнения, был тонким психологом и умел видеть драматическое в жизни маленького человека. Виктор по-человечески сочувствовал своему герою, который постоянно оказывался жертвой сенсаций.
Однако вскоре я познакомился с другой чертой характера этого человека. Мы зашли к одному из лучших сапожников Лондона: Виктор хотел купить себе туфли. В витрине я увидел пару очень простеньких домашних туфель. Вовсе не собираясь покупать их, я спросил, сколько они стоят, и чуть было не упал в обморок, когда хозяин, который как раз обслуживал Марка, назвал сумму в пять гиней. И в этот момент Марк Виктор громко заявил:
— Упакуйте мне три пары. Я могу позволить себе это, ведь я один из самых богатых людей в Голливуде.
Покупатели так и остолбенели. Марк вел себя циничнее, чем он был на самом деле. Видимо, в нем прочно укоренился голливудский стиль поведения. Когда не было посторонних, Виктор был серьезнее. Я невольно подумал, что его фильмы, сценарии к которым в большинстве случаев писал он сам, намного симпатичнее и больше внушают доверие, чем сам Марк.
