— Зачем же обострять? Просто не желаю отвечать перед Пубалтом за деяния доброго дяди. У меня бумаги на газету не хватает, приходится тираж уменьшать, а вам бланки понадобились.
— А кто же «добрый дядя»?
— Во всяком случае не я.
— Значит, письменного приказа будешь ждать? — не без угрозы спросил он. — Видно, забыл, что тут не бюрократическое учреждение, а воинская часть?
— Вот именно. Хочу, чтобы об этом все помнили.
23 января. Мы выпустили две листовки. Одну — гимн находчивым и умелым ремонтникам, дела которых приравниваем к боевым подвигам; вторую — обращение к механикам с полусотней советов, как выходить из трудных положений, если нет нужных деталей и материалов.
Я получил пачку писем. Они где-то скапливались и прорвались за кольцо блокады только сейчас. Вести невеселые. Жена пишет, что успела переболеть двусторонним воспалением легких и чудом выжила.
Пришла весть и от брата Саши. Он партизанил в лужских лесах. Был комиссаром отряда. От ночевок в болотах получил воспаление среднего уха. Болезнь изнурила его. Ему поручили вывезти из лесов в не оккупированный район больных и обмороженных. Со своим отрядом он перешел линию фронта в Тосненском районе, где-то между Грузино и Киришами. Как подлечится, вновь вернется в свои леса. Мать и его жена с двумя девочками из Луги эвакуированы в Татарию.
Разбросала же нас война!
25 января. Мороз на заливе доходит до сорока градусов. Контрольные посты не выпускают пешеходов на лед. Ослабевшие люди на ветре быстро замерзают.
Вчера ленинградцам прибавили хлеба: рабочим, по сто граммов, остальным — по пятьдесят. Суррогат хлеба стал основной пищей, поддерживающей жизнь. Из полученного пайка некоторые делают несколько сухариков и распределяют их на весь день. Когда голод становится нестерпимым, они берут частичку сухарика в рот и сосут, пока от него не останутся только осевки. Их не выплевывают, а старательно разжевывают и проглатывают.
На куске суррогатного хлеба долго не продержишься. Все ученые — химики и биологи мобилизованы на изыскание заменителей. Они нашли новое сырье для взрывчатых веществ и научились извлекать пищевые белки из технических сортов мыла, жиры — из красок. На бойне обнаружены запасы альбумина, полученного из переработанной крови животных. Он использовался для нужд промышленности. Сейчас же альбумин пущен на колбасы. К нему прибавляется соевый шрот и различные жмыхи. Колбаса довольно питательна. Побольше бы ее. Хорошо, что найдены залежи соленых и сушеных кишок. Из них изготовляют студни. Чтобы запах был менее отвратительным, в студни добавляют всякие специи.
Рабочим оборонных заводов выдается дополнительное питание: соевый кефир, котлеты и паштет из белковых дрожжей, желудевый кофе и… казеиновый клей.
Беды одна за другой обрушиваются на ленинградцев. Сегодня выбыла из строя центральная водонапорная станция. Она не получила электроэнергии. Хлебозаводы и другие предприятия остановились. Чтобы вовремя дать хлеб ленинградцам, на одном из хлебозаводов мобилизовали комсомольцев всего района. Оли выстроились от завода до Невы и ведрами по цепочке передавали воду.
На помощь ленинградцам с дизелями на грузовиках поехали наши корабельные механики. Они наладят в городе подачу электроэнергии, хотя мы сами в Кронштадте работаем с коптилками или пользуемся мигающим светом движков.
28 января. Тускло светит самодельная толстая свечка, которую где-то раздобыл Клецко. Она шипит, трещит и почти не светит. Из какой смеси она сделана — не пойму. Но работать с этой свечкой невозможно. Слишком много шума и мало света. Зажигаю коптилку, сделанную из гильзы крупнокалиберного пулемета. Она коптит, но горит без мигания и треска.
Я живу в комнате, окно которой заколочено фанерой и засыпано опилками. Теперь я лучше понимаю ленинградцев, живущих без света в холодных квартирах. В нашем коридоре и на лестнице темно. Читать и писать при коптилке тошно: жирная копоть забивает нос, мешает дышать. А на улице долго не пробудешь свирепствует мороз. Каково сейчас в окопах?
Энергии нашего движка не хватает для мотора, накачивающего горячую воду в трубы и радиаторы отопления. В помещениях холодно, многие не снимают шинелей. Я сижу в меховой безрукавке и окоченевшими пальцами пишу.
Сегодня Пубалт передал телефонограмму: меня вызывают в Ленинград на совещание писателей. Оно состоится через неделю.
30 января. В Кронштадте положение с ремонтом кораблей почти такое же, как в Ленинграде. Разве только чаще обстреливается Морзавод. Его цеха гитлеровские артиллеристы видят в простой бинокль. Если бы не контрбатарейная борьба, то завод давно был бы стерт с лица земли.
Весь заводской транспорт выбыл из строя. Тяжелые детали машин, моторы и погнутые винты моряки перевозят на санках. Лыжники ходят на залив с топорами и ломами и вырубают прибитый к Котлину плавник. Бревна идут на привальные брусья, доски на обшивку, а обломки — на топливо.
На кораблях установлены камельки, а в цехах — жаровни. Но к металлу голой рукой не притронуться, вмиг пристынет так, что оставишь на нем лепестки содранной кожи. Масло затвердевает. Обыкновенные гайки никаким усилиям не поддаются, мороз их словно приваривает.
1 февраля. На весь политотдел у нас лишь две комнаты с уцелевшими стеклами. Здесь днем можно вычитать газету и разобрать трудные почерки корреспондентов. Но чаще приходится работать при коптилке. Тогда тебе кажется, что ты живешь в заточении и не скоро вновь увидишь дневной свет и солнце.
Вечером, прослушав последние известия по радио, осторожно бредешь с коптилкой по коридору. Еще остались привычки мирного времени: на ночь чистить зубы и мыться. Потом при коптилке укладываешься спать, покрываясь одеялом и шинелью. Пистолет держишь под подушкой. Ночью бывают тревоги: гитлеровцы то и дело появляются на льду. Не раз уже были перестрелки.
Блокада помогает людям найти свое призвание. В нашем медпункте служит невысокий черноволосый врач — стоматолог. Он мастерски рвет зубы, а лечить их не любит. За бормашиной стоит с тоской в глазах. Видимо, поэтому к нему мало кто ходит. Чтобы врач не бездельничал, на него возложили все заботы по кают-компании. И тут вдруг у стоматолога прорезался талант. Он виртуозно занимается дележкой хлеба: скальпелем нарезает по-аптекарски точные порции. Как ни взвешивай — не придерешься. Его тянет на хозяйственную работу, а начальство противится, не отпускает. Гибнет яркий талант.
В Ленинграде побывал начальник кронштадтского Дома флота Захар Авербух. Прежде он был директором ленинградского Дома писателей, поэтому я к нему часто захаживаю. Вернулся Захар не похожим на себя: потемнел и словно опух, под глазами фиолетовые мешки. Он лежит на койке в одежде и едва шевелит языком.
Оказывается, он все время по крохам копил хлеб, сушил его на батарее парового отопления, чтобы отправить родным. На дорогу выпросил у интендантов сухой паек на пять суток. В нем был горох и корейка. И вот все это у Захара украли на Литейном проспекте. Он только на три минуты отлучился. Бегом вернулся к машине и… мешка в кузове не нашел.
Огорченный и голодный, он едва приплелся домой. Там его встретила горестная весть: две недели назад умер отец жены и до сих пор не похоронен. Захар ждал слез и причитаний, а теща, словно радуясь, сообщила:
— Мы его нарочно не хороним, держим в холодной комнате и никому не говорим. Иначе отнимут карточки. А мы по ним получаем хлеб и продукты.
Чтобы не голодать в Ленинграде, Захар вернулся раньше срока. Здесь его хоть супом покормят.
Досрочно вернулся с Васильевского острова и старшина портновской мастерской. Получив увольнительную на трое суток, он с трудом добрался до Ленинграда, а дома нашел жену и дочку мертвыми. Они лежали в одной постели, закутанные в пальто и одеяла. Волосы и ресницы у обеих заиндевели. Ни хлеба, ни карточек он не нашел. Видно, жена их потеряла и обе умерли от голода.
Много сейчас таких трагедий в нашем городе, поэтому суды беспощадны к расхитителям продуктов. Нашего Белозерова, интенданта Ломова и толстомордого кладовщика, которые припрятали в барже незаприходованные продукты и понемногу растаскивали их, трибунал приговорил к расстрелу, а сообщников отправили в штрафной батальон.
4 февраля. Вчера начпо Ильин, как бы сожалея, сказал:
— На совещании писателей вам не удастся побывать. Нет попутного транспорта, а пешком я вас не отпущу. Еще, чего доброго, свалитесь.
Я понимал, что Ильина не столько заботило мое здоровье, сколько выпуск листовок, посвященных ремонту кораблей. Скоро ведь доклад на Военном совете. А мне очень хотелось побывать на совещании, и я тайно по телефону Дома флота позвонил Всеволоду Вишневскому в Ленинград. Тот пообещал «нажать» на наш политотдел и свое обещание выполнил. Часа через два пришла телефонограмма из Пубалта, в которой Ильину предписывалось обеспечить мой приезд на совещание. Начпо вызвал меня к себе.
