Несколько раз в год по выходным дням один или несколько врачей со средним медперсоналом выезжали в какой-нибудь отдаленный участок района или области, откуда трудно было добираться до медицинских учреждений с квалифицированными врачами.
Население оповещают заранее, прием происходит в школе или другом общественном здании. Врач-венеролог производит подворное обследование для составления картотеки кожно-венерических заболеваний района и предлагает соответствующее лечение.
Выезды были одной из редких положительных сторон советской действительности. Однако с началом коллективизации они стали для врачей новым источником моральных мучений: помощь людям свелась почти исключительно к выдаче справок. Отсутствие самых необходимых лекарств, в особенности мазей и хинина, свело эти выезды к профилактической болтовне. Хорошее начинание советская действительность превратила в карикатуру.
Вскоре после начала коллективизации в отдаленный колхоз выехала бригада: терапевт, зубной врач, две сестры и я. Мы приехали раньше условленного часа. Около школы сидела только одна средних лет женщина с ребенком.
— Здравствуйте, мамаша! Чем болеем?
Женщина долго молчала, а затем крикнула так, что шарахнулась наша лошадь:
— Чем болеем?! Колхозом болеем, больше ничем!
С начала пятилетки жизнь стала резко ухудшаться, и каждый день превращался в мучительную проблему: что есть, где достать, чем топить, чем освещаться, что надеть, чем зашить, что пришить? Базары и кооперации опустели. Важнейшими персонами голодного государства становились служащие потребкооперации. Среди них попадались скрывающиеся интеллигенты, но большинство было на уровне полуграмотных приказчиков мелких лавчонок. Дружба с ними считалась хорошим, вернее, полезным тоном. Говорили: “Что ему, он знаком с кооперативщиками и достает через них все что угодно”. Это “все что угодно” было килограммом сахара в месяц, парой чулок, копченой рыбой или — верх счастья! — куском мыла для стирки.
Один из наших врачей сталсними брататься и чуть ли не ежедневно стоял невдалеке от магазина, ожидая его закрытия, чтобы через черный ход получить подаяние по казенной цене. Появилось новое деление людей: на умеющих достать и достать не умеющих. Начались очереди за хлебом и другими продуктами. Женщинам снова пришлось хуже всех: после двух-трех часов стояния в очередях измученная и озлобленная женщина приступала к домашней работе, побывав до этого на работе государственной. Мужчина, не работающий на “хлебном месте”, один прокормить семью уже не мог. Только один товар, который продавали даже в мануфактурных магазинах, был в изобилии и по специальному распоряжению отпускался вне очереди — водка. Мимо длинной вереницы людей проталкивался человек навеселе и кричал, размахивая пустой бутылкой: “Это для вас, дураков, очередь. А нам водка без очереди. О нас государство заботится!” Неделями, иногда месяцами пустовали кооперативы, а перед “монополькой” толпился народ. У милиции было секретное предписание не препятствовать продаже водки пьяным, распиванию оной на улице, скандалящих пьяных не преследовать, а, по возможности, утихомиривать.
На одном из известных мне заводов общее собрание постановило закрыть ближний киоск, потому что рабочие выбегали, покупали и пили водку, отчего страдала работа. Но вдруг из задних рядов поднялся никому не известный мужчина и сказал, что закрывать киоск запрещает. Выяснилось, что это фининспектор, обладающий большими полномочиями. Продажу водки голодному народу власть всячески поощряла.
Пьянство на Руси и “царев кабак” не делали чести и дореволюционному правительству, но тогда народ был хоть сыт, и продажа не превращалась в массовое спаивание голодных с двойной выгодой: пьяный не думает о сопротивлении произволу коммунистической власти, а коммунистическая власть зарабатывает на водке чуть ли не тысячу процентов.
Рядовые коммунисты жили, по сравнению с народом, неплохо. Они или занимали “хлебные места”, или от занимавших эти места партийных товарищей получали необходимое с черного хода.
На совсем особом положении были коммунисты, сидевшие на “верхушках” власти. Для них создали закрытые распределители, заведовали которыми надежные товарищи, имевшие строгое предписание не впускать никого из посторонних. Даже моя санитарная комиссия, как я ни старался, не смогла проникнуть в это “святое корыто” правящего на Руси класса, и я так и не смог увидеть своими глазами тщательно скрываемое от голодающего народа изобилие.
Прикрепленный к распределителю работник должен был являться туда сам (или его жена), с закрытой кошелкой или чемоданом. Крупные заказы доставлялись на дом по вечерам, под прикрытием темноты. В нашем районе на парткормлении состояло сорок коммунистов. В то время как мы стояли в очередях за 500 граммами пайкового черного хлеба с мякиной, они получали по два пуда белой муки в месяц. Рыбу мы теперь ели только тогда, когда ее тайком приносил, тоже под прикрытием темноты, пациент-рыбак. Предрика же или секретарю райкома привозили ящиками первосортную экспортную копченую рыбу.
С началом коллективизации и пятилетки все летоисчисление в СССР стало отсчитываться от кампании до кампании. Раньше тоже бывали кампании: в помощь рабочим Англии, по распространению займа, по изъятию кормов или тары и другие. Но они не охватывали так всю государственную жизнь, как эти новые.
Основными кампаниями стали: посевная, прополочная и уборочная. Во время кампаний страна переводилась на военное положение. Коммунисты опоясывались наплечными ремнями и подвешивали кобуру с наганом. Перед посевной проходила предкампания, начинавшаяся уже в феврале. Ее признаки: циркуляры, распоряжения, указания, воззвания, а также недоступные для простого смертного секретные предписания. Затем из центра появлялись инструкторы. Ежедневные заседания становились теперь почти круглосуточными. Все громкоговорители хрипели и призывали колхозников готовиться к посевной кампании и разъясняли им, какое это важное дело — сеять. А то ли еще будет в уборочную. Несчастные пахари дореволюционных столетий! Какими сиротами и неучами они должны были себя чувствовать без экспертов с наганом в ту темную, не озаренную социализмом эпоху!
“Профсоюзы” бегают, собирают данные, заключают соцдоговора, назначают вечера критики и самокритики, где говорят об ошибках всех и каждого во время прошлогодней кампании. Газеты переполнены лозунгами и статьями. Все о посевной. Выход народа в поле организован по-военному, побригадно, в колоннах, с лозунгами и плакатами: “Не бог, не поп, а наука на службе у большевиков даст нам урожай!” Доморощенный духовой оркестр исполняет вальс “На сопках Маньчжурии”. И не знают безграмотные руководители, насколько современны сегодня слова этого старинного, дошедшего к нам с русско-японской войны вальса: “Плачет отец, плачет жена молодая, плачет вся Русь, как один человек…”
Включается и город. Сотни коммунистов, тысячи рабочих-ударников, десятки врачей и сестер — все устремляются на посевную:
— Итак, товарищи, исход посевной зависит от правильного медобслуживания бригад и проведения на 100 % ясельной кампании!
По плану указано открыть в районе во время посевной кампании 25 сезонных колхозных яслей. Организация их поручена здравотделу.
Учреждена специальная должность инструктора охрматмлада: (охрана материнства и младенчества). На нее назначена коммунистка-выдвиженка. Малограмотная. В беготню втягиваются все медработники. В потребкооперации для этих 25 яслей накладывается броня на какое-то количество сахара, крупы и мануфактуры. Центр отпускает средства на их содержание, а колхозы обязаны отпустить все остальное.
Опять соцдоговора. Обещают, подписывают, приключаются, переключаются, перекликаются…
Медицинское и санитарное обслуживание яслей поручено врачам и среднему медперсоналу. Для заведующих и сестер яслей организуются двухмесячные курсы. Дело нужное, если бы и на эти курсы не посылали по социальному отбору. Но тем не менее попадаются хорошие крестьянские девушки, которым курсы приносят немалую пользу.
Состояние яслей всецело зависит от состояния колхозов, а так как начиная с 1930 года колхозники, за редкими исключениями, недоедают или просто голодают, то, разумеется, то же самое происходит и в яслях.
Идея освобождения крестьянки от ухода и присмотра за ребенком во время полевых работ очень хороша. Но большевики руководствовались не гуманными, а чисто утилитарными практическими целями. При их системе никогда не хватало рабочих рук, особенно во время уборочной кампании, и не было случая, чтобы часть урожая, иногда довольно значительная, не осталась неубранной. В поле обязана была выйти каждая женщина в возрасте от 16 до 60 лет, если она не полный инвалид.
