Потом Покрышкин заставлял учеников в сотый раз чертить схемы воздушных маневров и требовал, чтобы каждый умел толково, точно и кратко их объяснить. Некоторые летчики еще не владели лаконичной и четкой военной речью, и это сердило Покрышкина: он не терпел штатской рыхлости.
— Учитесь говорить, — требовал он. — Развивайте дар речи. Понятно? Я не требую, чтобы вы были краснобаями и говорили цветисто. Но летчик обязан толково, четко и ясно излагать свои мысли. Кто мямлит, заикается на земле, тот и в воздухе будет мешкать. А замешкаешься в воздухе, и через три секунды ты — мешок мяса с костями.
Майор настаивал, чтобы летчики больше читали. Сам он с детства сберег привычку в любой обстановке хоть час, хоть полчаса в день побыть с книгой. Некоторых удивляло, когда они заставали Покрышкина после третьего или четвертого боевого вылета где-нибудь в укромном уголке аэродрома над томиком Толстого или Бальзака.
Книги он ухитрялся добывать всюду — в любом полуразрушенном селе отыскивал остатки какой-нибудь библиотеки, либо чудом сохранившуюся этажерку с книгами в доме неведомого книголюба, либо груду старых журналов на чердаке школы.
— У Саши нюх на книги, — добродушно говорил Труд, не питавший к чтению особого пристрастия, но уважавший привычки своего учителя и друга. — Он идет по улице и чует, где литература лежит.
Однажды Покрышкин принес молодым летчикам изодранный томик стихов Есенина и сказал;
— Стихи тоже нужны летчику. Советскому летчику, — подчеркнул он. — Есенина в свое время ругали. И правильно, по-моему, ругали: у него много заупокойного. Но как любил он Россию!.. Вот почитайте... Стихи помогают драться. И вовсе не обязательно, чтобы они были про то, как пушки стреляют и как самолеты пикируют. А вот вы прочтете про березки, про солнце, про русскую деревню — и сразу злее станете... Это и надо нам сейчас. Правильно?..
Чем ближе знакомились молодые летчики с Покрышкиным, тем больше привязывались к нему. На первый взгляд как-то не вязались суровость и нетерпимость этого майора в выгоревшей солдатской гимнастерке и в потрепанной фуражке, смятой блином, с любовью к книгам, к стихам, с пристрастием к простонародным забавам, когда он вдруг начинал возиться и бороться с кем-либо из летчиков. Но такая кажущаяся противоречивость только подчеркивала цельность и широту его натуры.
Покрышкин рисковал многим, вылетая на задания с молодыми летчиками. Но он понимал, что временное затишье скоро кончится, и тогда от полка потребуется напряжение всех сил, и молодым пилотам придется драться наравне со всеми, без всяких скидок на недостаток опыта. Следовательно, их надо было ввести в строй как можно быстрее. И Покрышкин все чаще комплектовал свои четверки, шестерки и восьмерки из новичков, заявляя недовольным ветеранам:
— Обождите! Дайте молодым подраться.
В эти дни он ввел в строй даже Сухова и Березкина. Юные друзья пока ничем особенным себя не проявили, но и не оскандалились, и Покрышкин остался доволен.
На Кубани стояла жаркая, безветренная погода. По вечерам в небе играли долгие золотые зори. Крупные капли росы садились на твердых, как камень, завязях груш и яблок в осиротевших садах, укрывших густой темно-зеленой листвой свои раны. На заброшенных, дичающих полях Тамани тянулись к небу, споря с сорняками, наливающиеся соками колосья — истомившаяся по хозяину земля дала жизнь опавшим зернам неубранного прошлогоднего урожая. Из плавней по ночам доносился извечный нестройный гомон: самозабвенно верещали лягушки, испуганно бормотали что-то тревожное и жалобное дикие утки, забравшиеся в самую глушь, чтобы укрыть своих птенцов. Кто-то большой и тяжелый брел напрямик, ломая камыш, — то ли зверь, то ли бессонный разведчик.
Тучи злых мошек и комаров с тонким звоном вились над неглубокими мокрыми окопами, вырытыми в топкой земле. И загорелые бойцы последними словами ругали Гитлера, по вине которого им приходится в такое прекрасное время лежать вот здесь, в грязи. Единственным утешением было то, что немцев, судя по всему, комары донимали еще сильнее: фашистские части теперь были сброшены в низины, лишь небольшой кусок Тамани оставался у них в руках. Как дикие кабаны, гитлеровцы возились в зарослях камыша, заросшие, грязные, распухшие от комариных укусов.
Война здесь все чаще стала приобретать характер охоты. Воевали на лодках с пулеметами и гранатами, воевали, путешествуя вброд, по пояс в воде и иле. Каждый островок, каждая коса, каждая полоска сухой земли были взяты на учет, пронумерованы и записаны, и за них дрались не на жизнь, а на смерть.
А боевая работа авиации на Кубани все сокращалась: в июне вся дивизия провела лишь тридцать два воздушных боя, в июле — тридцать. Самолеты гвардейцев стояли на широком зеленом поле у станицы с длинным старинным именем Старонижнестеблиевская, раскинувшейся у самых ворот Тамани. Покрышкин понимал, что затишье закономерно: центр тяжести военных событий неизбежно должен был переместиться на другие фронты, имеющие больше возможностей для маневра крупных сил танков и пехоты. Но эта затянувшаяся передышка была ему не по душе, он чувствовал себя выбитым из колеи. Трудно было жить спокойной жизнью, летать лишь раз в неделю. Воздушный противник в небе почти не показывался. За целых два месяца Покрышкин сбил только четыре самолета, и то его называли счастливцем: Крюкову и Труду за это время и вовсе не досталось ни одного.
В один из этих дней Покрышкин прочел в газете тревожную сводку:
«С утра 5 июля наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника, поддержанных большим количеством авиации. Все атаки противника отбиты с большими для него потерями, и лишь в отдельных местах небольшим отрядам немцев удалось незначительно вклиниться в нашу оборону.
По предварительным данным, наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях за день боев подбили и уничтожили 586 немецких танков, в воздушных боях и зенитной артиллерией сбито 203 самолета противника.
Бои продолжаются».
«Бои продолжаются»...
Покрышкин задумался. Ему вспомнились жаркие дни прошлогоднего лета. Шахтерские поселки Варваровка, Смелый, Шмидт... Бесконечные колонны запыленных танков с крестами на башнях, которые ползли по степи, подминая пшеницу... Горящие заводы Донбасса...
Что же будет сейчас? Покрышкин понимал, чувствовал, знал, что лето сорок второго года не повторится: соотношение сил стало иным. Теперь даже такие молодые пилоты, как этот чудной Березкин, отлично разбираются и в аэронавигации и в тактике, умеют пользоваться радио, хорошо стреляют. И самолеты такие, о каких не мечталось год назад. Да и количество техники небывалое. Это показали бои на Кубани. Гитлеровцы же определенно стали трусливее, слабее.
И все-таки сводка опять сулила очень трудные и долгие бои. Судя по количеству уничтоженных немецких танков и самолетов, на Курской дуге началось сражение небывалого размаха. Вот туда бы! Но вместо этого сиди здесь и карауль каких-то паршивых болотных фашистов.
Вести из-под Белгорода и Орла будоражили не только Покрышкина, но и других летчиков: там сошлись вплотную, сцепились и гнули, ломали друг друга две гигантские военные машины, до предела напрягавшие свои силы. В газетах замелькали новые слова: «тигр», «пантера», «фердинанд». Чувствовалось, что гитлеровцы долго и основательно готовились к этой операции, придумав всякие технические и психологические новинки, чтобы еще раз попытать счастье в наступлении. Но с каждым днем росла уверенность, что на этот раз они сломают себе шею. Прошла уже неделя, — а летчики хорошо знали, что самое страшное в таких боях именно первая неделя! — но Курская дуга, туго натянутая, как лук, сохраняла на картах свои очертания. Стало ясно: наступление противника проваливается, хотя там, под Обоянью, еще идут бои и сотни танков коверкают землю огнем и гусеницами.
И сразу по всему огромному фронту, от моря и до моря, словно ветром, пронесло солдатские словечки: «Теперь наш черед!» Никто не объявлял, что Советская Армия начнет свое большое наступление летом, никто не говорил о том, как сложатся военные действия в августе, но всеобщая уверенность в том, что фашистов вот-вот погонят, и притом на широком фронте, крепла час от часу,
Покрышкин как-то поздно вечером подслушал разговор мотористов, возившихся у самолетов. Один из них, степенный, неторопливый мастеровой лет сорока пяти, начавший военную карьеру еще под Бельцами, серьезно и убежденно доказывал приятелю, недавно пришедшему в часть, что уже вышел приказ идти в наступление и брать Донбасс, Киев и Одессу, что только по соображениям военной тайны об этом приказе не пишут в газетах, но что верным людям из старослужащих эта тайна доверена.
