— Мы вам нужны? — спросил тот.
— Моя машина? Вряд ли. Какой номер? — громко спросил Валь ди Сарат.
— Не понимаю.
— Глупец, раз уж подошел, дай мне повестку о штрафе, — прошептал он.
— За что?
— Может машина постоять там еще пять минут? — спросил он снова, очень громко, сердито.
Карабинер неуклюже откозырял и в недоумении вышел. Валь ди Сарат уловил взгляд Фатимы Луксор.
— Во Флоренции уже и машину поставить нельзя. Фатима, не отвечая, вышла из-за столика.
Что теперь? Очевидно, если производить арест, то немедленно, иначе эти неопытные олухи, насмотревшиеся дрянных фильмов, все испортят. Валь ди Сарат взглянул на Ганса. Он говорил Терезе что-то жалостливое, та пожимала плечами и так затягивалась сигаретой, словно в ней был гашиш.
Появился администратор вместе с Фатимой Луксор. Валь ди Сарат откинулся на спинку стула, чтобы его не было видно.
— Надеюсь, вы всем довольны, ваше превосходительство, — сказал администратор, на лбу его дрожали капли пота.
— Полностью.
— Мы неизменно держимся в рамках закона.
— Какое отношение это имеет ко мне?
— Мисс Луксор говорит, к вам только что подходил карабинер. Я хочу удостовериться, что не намечается никакой облавы.
— Он сказал мне, что я поставил машину в неположенном месте, и только.
— Это ведь обязанность городской полиции, ваше превосходительство. И не входит в сферу деятельности карабинеров.
— Вы сомневаетесь в моих словах? — спросил Валь дн Сарат, чувствуя себя очень глупо и дрожа от гнева.
— Нет-нет, что вы. Слово офицера?
— Я одет так только потому, что был на встрече однополчан. Теперь я уже даже не офицер. И не имею к тому карабинеру никакого отношения.
— Ясно, — сказал отнюдь не убежденный администратор и отвратительно улыбнулся. — Надеюсь только, вы понимаете, что это пристойное заведение, угождающее слабостям человеческой натуры, как и любое другое.
— Вполне понимаю и очень приятно провожу здесь время. Однако хотел бы остаться в одиночестве.
Администратор с поклоном удалился, Фатима Луксор вернулась на свое место не более счастливой, чем раньше.
Ганс в углу серьезно говорил о чем-то, Тереза чрезмерно притворялась скучающей. Пора было положить конец его мучениям. Валь ди Сарат открыл портфель и подозвал официантку. Та подошла, шелестя соломой. Он протянул ей свою визитную карточку и фуражку Винтершильда.
— Отнесите это вон тому синьору в углу, — сказал Валь ди Сарат, и пока официантка шла к указанному столику, сунул в карман маленький черный пистолет.
Ганс холодно взглянул на официантку, взял фуражку и поднялся с широко раскрытыми глазами. Прочел визитную карточку и неудержимо замигал. Валь ди Сарат встал и небрежно подошел.
Мужчины неуверенно глядели друг на друга, а Тереза, внезапно поняв, что происходит нечто неожиданное, стала выглядеть на несколько лет младше.
Ганс протянул руку.
— Могу я приветствовать смелого офицера?
В эту минуту он утратил сочувствие Валь ди Сарата.
— Нет.
Валь ди Сарат сел, а Ганс побледнел от ярости.
— Сядьте и слушайте меня. Ганс молча отказался.
— Хотите устроить сцену? Ганс сел.
— Совершенно лишены воображения? — холодно спросил Валь ди Сарат. — Как думаете, зачем я здесь?
Ганс не ответил. Он с трудом сдерживал оскорбленные слезы. Отказ пожать руку был равносилен пощечине.
— Для вас это конец пути, — спокойно сказал Валь ди Сарат. — Вы повинны в военном преступлении, одном из самых жестоких и отвратительных за всю войну. Вы даже не слушаете. Все еще злитесь, что я не пожал вашу руку.
После паузы Ганс, заметно сдерживаясь, заговорил.
— Это было на войне, — сказал он, — а война есть война. Там правил не существует. Но это не мешает офицерам вести себя прилично и принять достойное рукопожатие.
— Я не горжусь тем, что делал во время войны, — ответил Валь ди Сарат, — и не пожму протянутой руки в честь какого-то эпизода из того инфантильного буйного веселья, которому мы предавались. Вы не понимаете меня. Надо было б вас тогда застрелить. Это вы поняли бы лучше.
— Не понимаю, почему не застрелили.
— Вы поступили бы так?
— Да, поступил бы.
— Оттого, что у вас нет почтения к жизни.
— Что вам нужно от него? — с неожиданной враждебностью спросила Тереза.
— Я приехал арестовать этого человека за преступления против итальянского народа. Он повинен в уничтожении деревни Сан-Рокко аль Монте, во время которого погибли сорок два мужчины, сорок шесть женщин и восемнадцать детей, — ответил Валь ди Сарат, раскуривая трубку.
Тереза уставилась на Ганса.
— Мне говорили, что это так, — сказал Ганс, — но помню я это смутно. Я видел более страшные вещи. Более страшные.
— Я тоже видел более страшные, — заговорил Валь ди Сарат, — но вы совершили преднамеренный, обдуманный и бессмысленный акт мести. Не смогли настичь партизан и сорвали зло на том, что было под рукой. Это преступление. Если б я позволил себя схватить, вы, наверно, расстреляли бы меня, а женщины и дети остались бы живы. Поэтому с точки зрения немцев мне нужно во многом винить себя. Но, к сожалению, эти преступные крайности не рассматриваются с точки зрения побежденного. Вы убивали бессмысленно и должны за это поплатиться.
— Вы, кажется, не особенно расстроены, — выпалила Тереза. — Говорите как юрист, а не как человек.
— Может, я тоже стараюсь сохранять спокойствие. Ганс выглядел уныло.
— Я не чувствую себя виноватым, — сказал он. Валь ди Сарат нахмурился.
— Меня это не удивляет, — заговорил он негромко, — потому что даже я с трудом вспоминаю, что произошло. — Резко взглянул на Ганса. — Только знаю факты, потому что они задокументированы. Знаю, кто погиб, что было уничтожено, и стоимость уничтоженного. Знаю также, что это было дурно, чудовищно, отвратительно, так как имею понятие о том, что правильно, а что нет. Пытались вы чувствовать себя виновным?
— Да, пытался.
— И?
— Не чувствую. Не могу. Это недостаточно свежо. Я… не могу вспомнить. Возможно, я был болен. Возможно, болен сейчас.
Валь ди Сарат пыхнул трубкой. По какой-то нелепой причине он был тронут.
— Что вы помните? — спросил он.
— Помню, как преследовали партизан в оливковых рощах. Помню нашу перестрелку так ясно, словно это было вчера. Потом мы вернулись, и генерал… генерал Грутце приказал нам уничтожить деревню. Мы все были истеричными, выпили много коньяка. Потом шли по деревне… пели, кажется… и стреляли… горела церковь — было весело, как у праздничного костра. Потом я приехал во Флоренцию, познакомился с Терезой. Это я хорошо помню. Кажется, влюбился в нее. Началось отступление. Пришлось уезжать. В Савоне я распрощался с товарищами и добрался до Рима. Потом меня отправили во Флоренцию, и вот я здесь.
— Разум помнит то, что хочет помнить. Ты приехала сюда до того случая? — Валь ди Сарат взглянул на Терезу. — Откуда ты?
— Из Сан-Рокко аль Монте, — ответила Тереза. — У меня там погибла мать.
— И можешь сидеть с этим человеком?
— Я не просила его сидеть со мной. Вы знаете, кто я. Выбирать друзей не могу.
— Потому так сильно и переменилась? — с чувством спросил Ганс.
— Переменилась? — ответила она. — Переменилась? Я стала старше. Мать я не любила. Она била меня. Туда ей и дорога. Отец погиб в Ливии. Согласна, война есть война. Не все ли равно, как убиты тот или другой, более живыми они от этого не станут. Отца я любила. Он погиб достойно, от британской пули. Мать ненавидела. Она сгорела в церкви и благодаря этому попала прямо в рай. Желаю счастья им обоим. Я еще жива и, когда умру, никого не стану винить. Буду только чертовски благодарна.
— Вы так и не научились чувствовать, — с неожиданной силой сказал Валь ди Сарат и выронил трубку, со стуком упавшую на пепельницу.
— Чувствовать?
— Да. У нас у всех было детство, и в конце его мы стали взрослыми. У нас не было юности. Мы, подобно вину, чтобы не пропасть, должны достигать зрелого состояния спокойно, без ударов, без встряски. Вы сказали, что, кажется, влюбились в эту девушку. Кажется? Не знаете точно? Да и как вам знать? Посмотрите на нее, играющую роль пресыщенной куртизанки. Сколько тебе лет, восемнадцать? Ты была бы смешна, не будь столь трагична. Какую искушенность вкладывала в курение сигареты! А вы так смело отправились на войну прямо из детской, сменили ковбойское одеяние на солдатский мундир и покинули дом с незрелой душой. От игры в убийство индейцев в парке прямиком перешли к убийству настоящих людей, словно няня однажды дала вам для игрушечного ружья боевые патроны, огнеметную смесь для водяного пистолета. Как вам обоим было научиться чувствовать?
— А сами вы лучше? — запальчиво спросила Тереза.
— Нет, — ответил Валь ди Сарат, — не особенно. Только у меня было больше времени на раздумья. Я немного постарше вас обоих и потому способен винить себя за собственную глупость. У вас возможности задуматься не было. Вы не в состоянии судить себя. И вам придется предоставить это обществу.
