— Ладно, пошли в барак, осмотримся.
В бараке нам навстречу шагнул грязный небритый тип одетый, несмотря на теплую июльскую погоду, в длинную не по росту шинель.
— Вы где в плен попали, товарищи? Как на фронте дела?
Видимо, опознал в нас новичков, недавно попавших в плен.
— Отвали.
Не ожидавший толчка тип, не удержался на ногах, и я шагнул в освободившийся проход. За мной, оглядываясь на упавшего, двинулся Хватов, следом подтянулись еще два попутчика, они так и старались держаться неподалеку от нас.
— Ты чего?
Я уже выбрал более или менее приличное место на верхнем этаже трехъярусных нар, и готовился на него влезть.
— Того.
Запрыгнув на нары, я вытянулся. Наконец, можно отдохнуть. Сапоги решил не снимать, если украдут, тогда точно конец.
— Это — транзитный лагерь, тут люди долго не задерживаются. Здесь офицеров, комиссаров, евреев и цыган выявляют. А еще слишком говорливых и к побегу склонных. Тут всяких стукачей, провокаторов и всякой швали должно быть выше крыши. А этот хрен по бараку ходит и только еще красным флагом не размахивает. С чего бы это?
— А-а.
— Два. Язык на привязи держи и болтай поменьше, особенно с такими. Этим хорошо, к ним приставать бесполезно, — я взглянул в сторону устраивающихся на ночлег азиатов.
Утром полицаи внесли в барак бак с водой, к которому тут же кинулись люди. Что успел выпить, то твое, второго бака за весь день не будет. О том, чтобы умыться, и речи не шло. Дважды в день дали по черпаку жиденького супчика с кусочком хлеба, который рассыпался, стоило к нему прикоснуться, но мы не потеряли ни крошки.
Еще трижды к нам подкатывали какие-то подозрительные личности. Один искал земляков, второй пытался разглагольствовать о судьбах России, третий — опять пытался выяснить обстановку на фронте. Я таких посылал сходу. Хватов больше отмалчивался, но на пристававших зыркал недобро. Мы еще не успели ослабеть на такой кормежке, габаритами я существенно превосходил всех, да и ефрейтор, тоже был парень нехилый, связываться с нами не рисковали. А вот вчерашний тип в шинели куда-то исчез.
Однако лагерная машина по сортировке пленных продолжала работать. Пусть со скрипом, по инерции, но продолжала. Через некоторое время после раздачи пищи к нам подошел полицай из лагерной охраны.
— Вы, оба, бегом на допрос к господину зондерфюреру!
Полицай повел нас к лагерным воротам. Справа от входа располагалось что-то вроде контрольно-пропускного пункта, через который можно было попасть на территорию лагеря, минуя ворота. К КПП была пристроена караулка. Кухня и основная казарма охраны располагались неподалеку от ворот, но за территорией лагеря. Полицай подвел нас к одной из дверей, на несколько секунд исчез за ней, выйдя, ткнул в меня пальцем.
— Ты — первый.
Оказалось, что «господин зондерфюрер» — это уполномоченный местного гестапо в лагере. Русский язык он знал довольно хорошо, во всяком случае, обходился без переводчика. Пленных в лагере было немного, вновь прибывших всего четверо, поэтому торопиться гестаповцу было некуда. Беседа протекала в таком ключе: хозяин кабинета сидел на столе, свесив одну ногу, в правой руке он держал отполированную до блеска палку, похлопывая ею по ладони левой руки. На другом конце палки видны были бурые пятна.
— Ты, комиссар?
— Нет, я командир орудия, сержант. Документы же перед вами лежат.
На документах он сидел, но это было неважно.
— Бывший командир, — поправил меня гестаповец.
— Бывший, — согласился я, против этого не попрешь.
— Тогда, ты — еврей.
— С моей-то фамилией? Да и не похож я на еврея.
— Значит, ты — скрытый еврей.
— Нет, я не еврей. Насколько мне известно, среди моих родственников не было евреев.
А если и были, то незачем твоей гестаповской морде об этом знать. Зондерфюрер, помурыжив меня еще некоторое время, решил сменить пластинку.
— Кто вчера агитировал пленных в бараке.
— Никто не агитировал.
— Врешь! Не хочешь говорить правду?
— Я и говорю правду, никто никого не агитировал.
И так еще минут двадцать. Он явно пытался вывести меня из себя, чтобы я сорвался, ляпнул, что-нибудь не то и дал ему основание пустить в ход привычный инструмент. Но я держался. В конце концов, ему этот спектакль надоел, и он подвел итог нашей «беседы».
— Ты — хитрый скрытый еврей, который не хочет сотрудничать с немецким командованием. За это ты будешь наказан. Дежурный!
В комнату ввалился полицай, дежуривший в пропускном пункте. Щелкнул каблуками и вытянулся, прижав ладони к бедрам и чуть согнув руки в локтях. Как его фрицы выдрессировали! Настоящий цирк. А стоечка-то характерная, не врет наш советский кинематограф.
— В бункер, — отдал распоряжение зондерфюрер, ткнув в меня своим жезлом.
Когда меня выводили, Хватов все еще подпирал стену возле двери, мы успели перекинуться с ним взглядами. Бункером оказался холодный погреб, располагавшийся под сторожкой. В бункер вела узкая, крутая лестница. Полицай подождал, пока я спущусь вниз и закрыл дверь, отсекая дневной свет. Попытался найти хоть что-нибудь, на что можно присесть. Не нашел. Пришлось садиться на холодный земляной пол. Я уже настроился на долгое одиночество, но из дальнего угла неожиданно прозвучал хриплый с присвистом голос.
— А тебя сюда за что?
— Да так, ни за что.
— Осторожный.
Человек, видимо, хотел рассмеяться, но закашлялся. Прокашлявшись, продолжил.
— Без толку это все. Отсюда есть два выхода: в лес, на расстрел и в город, в тюрьму. Оттуда тоже никто еще не возвращался.
Это не карцер, как я считал вначале, а камера смертников! И только тут до меня дошло, что именно я совершил. Забыл, что здесь нет суда присяжных, адвоката и прокурора. Зондерфюрер сам может решить кому жить, а кому умирать. Посылая его провокаторов по известному адресу, мы только разозлили гестаповца и подписали себе смертный приговор. Надо было присесть с каким-нибудь из них, поговорить за жизнь, между делом поругать советскую власть, недобрым словом помянуть товарища Сталина, глядишь, и пронесло бы.
— А ты здесь давно?
— В лагере-то? Второй месяц. Лейтенант не хотел идти, как чувствовал. Начальство настояло, язык уж очень нужен был. Вот и пошли. И нарвались…
Собеседник опять закашлялся.
— Сильно били?
— Сильно. Только мне уже все равно, не жилец я.
Этому я поверил, по одному голосу было понятно — не врет.
— А сюда как попал?
— Бежать пытался.
Вот это сюрприз! Я осматривая периметр лагеря не нашел никаких лазеек, а он, выходит, придумал как открыть путь на волю. Впрочем, не стоит недооценивать парня, наверняка он из полковой или дивизионной разведки, значит, какая-никакая подготовка у него должна быть. И опыт. Однако ответ на мой вопрос разочаровал — разведчик не придумал ничего лучше, как напасть на полицая, дежурившего на пропускном пункте и попытаться завладеть его винтовкой. А дальше, как будет судьбе угодно. Попытка эта завершилась в бункере. Перед тем, как бросить сюда, разведчика избили до полусмерти и теперь он потихоньку угасал.
— А я скрытый еврей, — решил, наконец, представиться и я, — отказывающийся сотрудничать. Думаю, скоро еще одного приведут.
— Тоже еврея?
— Хрен его знает, чего там у этого зондерфюрера для отчетности не хватает.
Приблизительно через час дверь открылась, и в погреб спустился мой недавний знакомый — ефрейтор Хватов.
— Тебе что пришили? — приветствовал его я.
— Большевистскую агитацию.
— Понятно. Из меня еврея лепят, а… Тебя как величать, разведчик?
— Родители Виктором назвали.
— Виктор на рывок неудачно пошел, а все равно в одной яме лежать будем.
С помощью старожила бункера ввел Хватова в курс дела.
— А ты, вроде, и смерти не боишься?
— Боюсь, — признался я.
— Чего, тогда такой спокойный?
— Да поздно уже дергаться. Пока к стенке не поставили, можно спокойно сидеть, а как поставят…
Так перебрасываясь словами и фразами, мы просидели некоторое время. Даже мои биологические часы не могли мне подсказать, что сейчас снаружи: день или ночь? Тьма и тишина не давали никаких временных ориентиров. Мною овладела какая-то апатия — будь, что будет. Однако, когда заскрипела открываемая дверь и косое пятно света упало на пол погреба, сердце мое екнуло, а дыхание перехватило. Но оказалось, что нам принесли по кружке воды и кусочку хлеба, по большей части состоящего из опилок. Хватова полицаи припахали на вынос ведра, служившего парашей. Потом нас оставили в покое до утра.
Утром процедура повторилась. Мы уже подумали, что доживем до следующего вечера, но когда дверь распахнулась, сверху донеслось.
— А ну давай на выход! И этого с собой захватите.
Я встал. Руки и ноги сделались будто деревянными, а сердце бухало, как паровой молот. С Виктором вышла заминка, вытащить его по крутой узкой лестнице мы не могли, не рассчитана она была на такое. Один из полицаев, видимо, старший, принял решение.
