от ее красоты.
Из «Кырккыз»
Коль волей напрягается тетива, и муравей одолеет льва.
Бедиль
Наргис послала из Матчи вестников, которые, перейдя хребет, пробрались в Уратюбе, на станцию Урсатьевскую, в Ходжент...
И вскоре не кто иной, как командир узбекского эскадрона Пардабай Намазов оказался с наиболее лихими кавалеристами в долине Зарафшана, в окрестностях Обурдона. Как раз в тот день из Фальгара по оврингам и тропам следовала цепочка вьючных лошадей под охраной двух десятков вооруженных. Но они не доехали до Обурдона ни в тот день, ни в другой.
На их пути в маленьком селении, носившем жесткое название Санг-Камень, шел веселый той. Караванщиков пригласили на плов из козленка, сдобренный настойкой из тутовых ягод. Чай заедали лепешками из тутовой муки. Приезжих жители разобрали по домам, потому что в дорожной чайхане стоял мороз тридцать градусов.
А когда утром все протерли глаза, то ни одной вьючной лошади, ни одного вьюка нигде не нашли.
Чтобы на жителей не пал гнев Матчикского бека, чтобы предотвратить кровавую расправу, комэск Пардабай собрал всех участников каравана у мечети и сказал:
— Своих лошадей получите в Уратюбе, когда откроются перевалы. А сейчас, владельцы лошадей, убирайтесь домой и не смейте помогать басмачам, а то останетесь без голов.
А басмачи Селима-паши, охранявшие вьючный караван из Фальгара, были уничтожены красногвардейцами Пардабая,
— Селим-паша шлет оружие и боеприпасы, а Пардабай отдает их тем, кто хочет воевать против Селима-паши, — говорили горцы.
Жители селения Азноб писали:
«Во имя бога и его пророка, помогите! Выражаем желание и полную готовность содействовать Советской власти — покарать кровожадных тиранов — курбашей — и помогать красным воинам пищей и кормом для их коней, везде и сколько потребуется. А также обещаем везде и всегда бить всяких проходимцев и насильников. Но мы, жители гор, не имеем ружей, патронов и пороха, а потому просим госпожу Биби-гуль походатайствовать перед Советской властью выдать нашим доверенным посланцам оружие. А если Советская власть не сможет выдать ружья и пули с порохом, мы в доказательство нашей доброй воли и чистоты намерений возьмем в руки камни и пойдем бить воров, чтобы хоть чем-нибудь разбить воровские банды и расколоть чашу тирании на мелкие черепки и осколки».
Это письмо горцев, как и все другие, отличалось некоторой живописностью слога. Секрет объяснялся просто: эти письма сочинял по поручению безграмотных горцев постоянный спутник Наргис в таких поездках — поэт и летописец Али.
Совершенно неожиданно он появился в домике ясуман и склонился в поклоне перед изумленной Наргис. Она не сочла нужным расспрашивать его о том, как он оставил лагерь Селима-паши, где он, по слухам, состоял в советниках командующего исламской армией, и как он попал в Матчу. Наргис позволила мечтателю и воздыхателю мечтать и воздыхать и... сопровождать ее в тайных поездках.
Поразительно (и, может быть, для него самого), что здесь, в Матче, Али вышел полностью из повиновения Мирзы и истолковал его приказ «охранять жизнь и честь супруги священного халифа» весьма своеобразно. Он бдительно следил, чтобы на Наргис не пал взгляд басмачей, «чтобы и волосок на голове Прекрасной не шевельнулся от «зловонного дуновения» слова какого-либо изверга и мерзавца». Выполняя все прихоти Наргис, Али выполнял и такую прихоть Наргис, как поездки ее по горной стране.
Но Али имел чистую совесть — он не знал и якобы не подозревал, чем занимается Наргис в селениях Кухистана на всех праздничных тоях. Боже мой, его бы хватил удар, если бы он знал про мандат, который имела Наргис. Нет, он не поверил бы своим глазам, если даже прочитал бы текст этого документа.
Комиссар? Наргис — комиссар Советской власти?
Али ничего не знал. А если Несравненная и просила, чтобы он писал этим козлоногим матчинцам письма в Ташкент, чтобы им продали оружие, так это же им было нужно, чтобы охранять свои дома и семьи от воров и разбойников, которых развелось очень много в Кухистане из-за постоянных войн и смятения в соседнем Бухарском ханстве. Да что там рассуждать? Ведь так хочет она, а воля ее для него священна.
О, мюриду остается слушаться
Слепо, образцово, безропотно.
Он же раб, повинующийся ишану!
Своим святым ишаном Али навечно определил для себя Наргис.
Али страшно уставал, разъезжая с Наргис по заснеженным горам. Добравшись до окраины селения в горную мехмонхану, Али вешал на колышек свой маузер, очищал кукурузный вареный початок, выбивал из тыквянки немного зеленого наса и звучно «сербая», пуская слюну, заправлял его в рот.
Жевательным табаком Али отгонял мрачные мысли: что там делает в селении его повелительница? Не наткнется ли она там на людей матчинского бека? Он прислушивался к звукам, доносившимся сюда, в чайхану, состоявшую из шаткого камышового навеса, продуваемого всеми ветрами вершин Зарафшанского и Гиссарского хребтов.
Но нет — все тихо. Пряча замерзший нос в отворот шубы, Али попивал обжигающий губы чай и бормотал:
У каждой должности человек;
У каждого человека — дело.
Он доволен своим делом. Хоть он и сознает: «Слова твои горьки. Их проглотить». А эти горькие слова он слышит от Наргис очень часто:
«Али, вам нечего ездить за мной! Знайте, что жизнь — забава и игра».
«Забава? Игра?» Нет. Для Али жизнь -— его мечта. Он верит: наступит час — и он вырвет ее из этого страшного Матчинского бекства. А пока Что:
Выслушиваем мы ее приказания
и повеления
Ухом разума
и слухом души!
О, зло вселенной вечное —
война!
Земля слезами от тебя полна.
Фирдоуси
Георгий Иванович, Пардабай Намазов и Баба-Калан высадились из теплушек с бойцами на станции Урсатьевская. Вдали, на юге, синели горы, новобранцам предстоял путь туда, за эти горы, в Матчинское бекство. Красноармейцы, прибывшие из России, да и командиры-туркестанцы смотрели с перрона на юг, на синие горы. Впрочем, горы не просто синие: тона красок, фиолетово-голубые, ярко подчеркивались белыми снеговыми вершинами, врезавшимися в черные далекие тучи.
— Горы-то синие, — скептически протянул командир эскадрона Пардабай Намазов, — да за синими далями черным-черно.
— В каком отношении, товарищ Намазов? — спросил командир корпуса Георгий Иванович.
— Во всех. Первое — за этими сине-голубыми хребтами Черная Матча. Та самая, которая полюбилась господам чемберленам да черчиллям. Та самая Матча, о которой эта газета «Тимес» (он так и произнес) писала, что Матча, то есть Матчинское бекство — острие кинжала в грудь большевистской России.
— Во-первых, не «Тимес», а «Таймс»... Во-вторых, пусть тучи — трижды черные, они нам не страшны. Мы знаем и прибыли сюда, чтобы их развеять.
Георгий Иванович, Пардабай и Баба-Калан прогуливались по перрону станции Урсатьевской. Кроме красноармейцев, тут же, на перроне, толпились пассажиры.
Они заботливо и в то же время немного скептически поглядывали на бойцов с красными потными лицами, суетившихся у вагонов. Все на бойцах было по форме, за исключением... Да, на ногах красноармейцев, прибывших эшелоном из центральной России; были не сапоги, а плетенные из лыка лапти.
Как бы оправдываясь, командир, сопровождавший эшелон из России, сказал:
— Чтоб этих интендантов разорвало, чтоб их...—и выругался и покраснел под взглядом Георгия Ивановича: «не буду, не буду!»—В приказе сказано не выражаться, значит, не буду, хотя послать кое-кого... и подальше не мешало бы. Как мы полезем на эти синие со снегом горы, когда все без сапог? Сказали в Самаре — кожи в Туркестане—завались! Сапоги даже на верблюдов шьют. А новобранцев в эшелоны погрузили вот так... вот в этих самых... Вы говорите — утром выступать. Что, так в лаптях и пойдем штурмовать перевал Шахристан? Говорят, он высотой с этот... как его... еще в географии... Монблан. Здорово! Британскую цитадель будет крушить воинство в лаптях.
