Когда был убит последний немец, Марченко почувствовал, что не может подняться на ноги. Силы покинули его. Но он был впервые бесконечно счастлив. Он видел склонившееся над ним лицо Наташи, благодарно устремленный на него взгляд больших девичьих глаз с еще более живым и подвижным от слез мигающим огоньком. И ему стало, как никогда, радостно, тепло.
Скоро силы вернулись. Марченко приподнялся, и они медленно и молча пошли в расположение дивизии. Возле штаба распрощались - все так же молча.
"Дорогие, милые братья Георге и Димитру!
Пишет вам это письмо ваша сестра Маргарита. Все мы живы и здоровы, чего и вам желаем. Только у нас большое горе. Дом наш сгорел: кто-то поджег ночью нас и нашего соседа Суина. А землю, которую - помнишь, Георге? - нам пахали русские, у нас хотят забрать и вернуть ее боярину. Как жить будем -и не знаем. Управляющий боярской усадьбой грозит, говорит, что всех в тюрьму посадит, кто землю брал. На днях привезли с фронта убитого молодого боярина Штенберга - так ему и надо, собаке! Это за твою, Георге, Василику, за папу, за всех нас. Хоронили его рядом с могилой старого боярина. Памятник поставили большой-пребольшой, много цветов наложили, только они за день все посохли, осыпались. А на могиле Василики и русского солдата растут розы -это мы с подругой посадили.
Мама все плачет. Живем мы в землянке, выкопанной еще русскими солдатами. Отец Ион в церкви проповеди читает, говорит, что наш дом сгорел потому, что у нас во дворе жили советские бойцы-безбожники. Мама плачет. А я не верю. У всех стояли русские, а сгорели только наш дом да Суина. Сейчас у нас очень неспокойно, по ночам стрельба, кто в кого стреляет - нe поймешь, скрипки и рожки умолкли. Хотя бы вы поскорее приезжали домой, а то мама не дождется. Когда я пою, мама ругает: "Допоешься, говорит, как Василика!" А я все пою да пою. И пусть! Что же теперь делать: плакать, что ли? Ведь скоро будет лучше, я это знаю, а сердце меня еще ни разу не обманывало. Увидишь русских, Георге, передай им от меня привет, особенно высокому Никите. Он мне понравился. Я даже... не знаю, но, когда я о нем думаю, мне немножечко грустно и хочется петь..."
– Что ж, любопытное письмецо! - прервал генерала полковник Раковичану, не дождавшись, когда Рупеску дочитает до конца. - Сразу видно, что наши друзья в деревне не сидят сложа руки. А пожары - это что, дело рук Патрану?.. Так и знал. Молодец! Вот так надо действовать, генерал!.. Однако я приехал к вам, мой милый, не для чтения сентиментальных девичьих посланий. Есть дела поважнее, коль скоро личный советник его превосходительства совершил это путешествие. - Раковичану сделал многозначительную паузу, оглядел в зеркало плотно облегавшую его тело форму, эффектно бросил на стол огромную фуражку, стянул - палец за пальцем - с левой руки белоснежную перчатку и продолжал:- Впрочем, то, что вы подвергаете строгой цензуре солдатскую почту и даже лично просматриваете некоторые письма, заслуживает всяческого одобрения. Полководец должен знать состояние своего тыла. Приехал же я к вам, генерал, чтобы сообщить мнение верховного штаба о ваших действиях. Не скрою, мой друг, там считают их недостаточно решительными и эффективными. Более того, вы не выполняете некоторых важнейших директив правительства. Известны, например, случаи тесного общения ваших солдат с русскими. Я имею в виду день взятия города Сибиу. Да я и сам по дороге в ваш штаб видел много румынских солдат с красными звездами на пилотках. Что это значит? Чем вы командуете, генерал, - королевским корпусом или какой-нибудь там пролетарской дивизией? Это раз. Потом ваше миндальничанье с этими... мадьярами. Правда, тут кое-что сделано, но этого совершенно недостаточно. Вы имели прямые указания действовать более решительно. Нет размаха, генерал! И потом... вам так и не удалось задержать русских в горах, что для нас было очень важно. А теперь им до Венгрии рукой подать...
– В Венгрию они и без того вступят через Югославию, - вставил свое слово мрачный Рупеску.
– М-да... - неопределенно пробормотал Раковичану. Подумал о чем-то своем и быстро перевел разговор в нужное для него направление. - Знаю, генерал, нелегко вам тут. Русских трудно обмануть. Но все-таки нужно было работать более тонко и энергично. Впрочем, этого уже не вернешь. Давайте лучше поговорим, что будем делать дальше. Ведь вы, надеюсь, не собираетесь ложиться на обе лопатки? Ну вот. Так слушайте: вам, генерал, уже известно, что мы разбрасываем листовки, в которых угрожаем страшными карами местному населению, сочувственно относящемуся к русским и помогающему советским войскам. Правда, это должны были делать немцы. Да господину Геббельсу, видно, сейчас не до листовок. Что ж, поможем ему. Мы люди не гордые. Заподозрить нас в этом никто не сможет. Кому же придет в голову столь "вздорная" мысль? Но и вы, генерал, не должны стоять в стороне от этого дела. Я привез несколько сот тысяч таких листовок. Подберите надежных офицеров. Пусть разбрасывают по селам... И, наконец, последнее. Коммунисты должны быть изолированы или совершенно изгнаны из армии. Таково категорическое распоряжение правительства. А в вашем корпусе их немало. Я слышал, что в одном из ваших полков и до сих пор служит известный нам коммунистический пропагандист Мукершану. Так ли это?
– Служил. А сейчас - нет.
– Убрали! - даже подскочил обрадованный Раковичану, разумея под этим словом совершенно определенный смысл.
– К сожалению, нет. Сам ушел.
– Бол-ван-ны! - потерял всякое самообладание Раковичану. - Выпустить такую птицу! Да вы что... думаете что-нибудь или нет?.. Что стоило вам приказать одному из своих офицеров шлепнуть его во время боя, как, скажем, шлепнул какой-то ловкий солдатик этого вашего... Штенберга... Нет, генерал, вы еще до сих пор не осознали до конца всей опасности, которую представляют коммунисты. Милый мой, они подбираются к власти. Понимаете ли вы, что это значит? И подумали ли вы хоть один раз, что станет с вами, если коммунистам удастся осуществить их планы? Куда вы тогда?
– А если я буду служить... коммунистам?
– Не будете, - коротко и спокойно бросил Раковичану.
– А вдруг?..
– Послушайте, генерал, что-то я не вижу традиционного коньяка на вашем столе, - оживленно заговорил Раковичану. - Распорядитеcь-ка принести. С дороги это не лишнее. Выпьем, тогда и поговорим. Тогда уже неофициально. Я ведь многое еще вам не сказал. Но коммунистам служить не будете!
У реки Мурешул немцы решили во что бы то ни стало остановить советские войска. Сюда ими были подброшены новые части.
Полки генерала Сизова, переправившиеся через реку, вот уже второй день вели кровопролитные бои.
– Белов! Белов!.. Где Гунько?.. - кричал в трубку полковник Павлов, отыскивая его. - Передайте ему: держаться до последнего! Бить по танкам прямой наводкой. Пехоту уничтожать картечью и бризантными! Бронебойщиков выдвинуть вперед. Пусть бьют по транспортерам!..
– Ни в коем случае не оставлять захваченных окопов! - в свою очередь приказывал командирам полков генерал Сизов. - Не бояться танков, уничтожать их противотанковыми гранатами. "Тигры" пропускать. С ними справятся орлы Павлова!..
Полковник Демин говорил работникам политотдела, отправляя их в батальоны:
– Разъяснить солдатам, что своих позиций они не должны уступать врагу. Отсюда мы скоро двинемся освобождать Венгрию. Смотрите также, чтобы солдаты при любых обстоятельствах были накормлены, а раненые своевременно эвакуированы.
Все эти разговоры происходили на второй день немeцкого контрнаступления, после того как была отбита шестая по счету атака фашистских бронетанковых сил. Село Голубой Камень, которое еще с вечера было невредимым, теперь представляло собой сплошные развалины.
Ожидалось новое, еще более ожесточенное наступление немцев. Оно началось рано утром артиллерийской подготовкой. В несколько минут все вокруг почернело. Так продолжалось минут сорок. Когда огненный вал перекатился вглубь, капитан Гунько выглянул из своего укрытия. Долго он не мог разобраться в царившем вокруг хаосе. Откуда-то вывернулся Печкин, доложил, что в его взводе все орудия целы, но втором повреждены две пушки и легко ранены трое бойцов.
Капитан оглянулся вокруг. С удивлением увидел на своих прежних местах пехотинцев - их каски тускло поблескивали над траншеями сбоку и впереди батарей. Было странно видеть живых людей после такого огня.
– Приготовиться к бою! - передал на батареи Гунько.
Быстрый и острый взгляд его желтоватых глаз раз личил в дальних виноградниках движение чужих танков. Наводчики, прильнув к панорамам, ловили их в перекрестья прицелов.
...Час спустя, улучив минуту на то, чтобы сделать себе перевязку, Гунько подумал, что немецкая артподготовка в сравнении с тем, что творилось потом, была сущим пустяком. Пятнадцать неприятельских танков догорали в виноградниках, подожженные артиллеристами. Но и артиллерия пострадала: несколько орудий было разбито, многие повреждены.
