Ольге не понравилась его шутка.
— Вот уж не знаю, — сказала она, поджав губы, — только думаю, наоборот, в самую точку попала — очень она хотела ребеночка. А я не осуждаю таких.
Не стоило бы вести подобные разговоры при Лиде, подумала Ольга, — глаза той сразу тускнеют при упоминании о детях. Но ведь не она же начинает эти речи… Сын начинает, он думает об этом, — наверняка.
— Не осуждаю, — повторила Ольга.
Михаил как-то странно усмехнулся и пожал плечами: как хочешь, мол, дело твое.
А у Ольги вдруг стало горячо во рту. Она смогла до сих пор не дать себе воли поддаться тому, о чем собиралась сейчас спросить сына, что везла к нему с большой тревогой и тяжелыми сомнениями. Нашла в себе силы удержать рвущийся из груди огонь, кровью сердца заливая готовые вспыхнуть тлеющие головешки. Но вот уже второй день, как она у него в доме, но ни разу не удалось им хоть на малое время остаться вдвоем. А если и случится такое — окажутся они с глазу на глаз, — сумеет ли она открыться, хватит ли ей сил сказать ему все, что нужно? И что именно тут нужно? Рассказать все, что передумала за это время? Это какой же получится разговор!.. И нужно ли все это? Идет жизнь, течет жизнь, а чья-то — в стороне… А если все-таки говорить, с чего же начинать-то?..
Ольга была в нерешительности, но что-то в ней было уже неподвластно ей самой. Еще продолжая думать о сложности предстоящего разговора, она уже произнесла самую главную фразу:
— Миш, Тамара умерла…
В первые минуты Минаков и впрямь не понял, о ком идет речь. Он хотел продолжать разговор о Грибакиной Анюте, — пикантные вещи были ему по вкусу, это и Лида прекрасно знала. Но мать повторила непонятную новость и ни одного слова больше не прибавила: «Тамара умерла…»— значит, надо было вникнуть в суть.
— Какая Тамара?
— Позднякова…
«Елки-палки!.. Позднякова! Тамара! — Минакова точно вдруг окатили водой. — А откуда она ее знает? И что умерла, и что… Что там у нее еще в голосе?..»
— Что ты говоришь?.. — За короткую паузу он успел взять себя в руки, и удивление его было таким, как если бы дело касалось хотя и хорошо знакомого, но все-таки постороннего человека.
— Умерла…
«Что она заладила — умерла, умерла!.. Дочь родная, что ли, преставилась?.. И почему таким тоном?»
Михаил пока никак не соотносил начатый матерью разговор с тем, что произошло у него с Поздняковой Тамарой в одну из побывок дома. Но он уловил в ее голосе нечто большее, чем просто сообщение о несчастье чужого для них человека, и насторожился.
— Это из нашего класса, — как бы между прочим, сказал он Лиде и, громко втягивая из чашки последние капли остывшего чая, спросил — Что-нибудь случилось?
— Болела тяжело она. Профессора лечили, да не вылечили…
Ольга не ожидала, что Михаил встретит ее горькую весть так спокойно. Конечно, он другого склада, и рядом находится Лида, — он думает об этом. Но ведь она ничего такого не рассказывает — что она, рехнулась, что ли! — сказала только о главном, чтобы этим начать разговор… Но и это его не очень затронуло, он даже чашку не оставил. Господи, а она-то думала… Как оплеванная теперь…
Но Михаил вдруг снова взялся за графинчик — там на дне еще оставалась водка, и графинчик тревожно звякнул горлышком о стопку, — видно, дрогнула рука. И Ольге показалось, что все они — в том числе и сам Михаил — это отметили, и ей стало на секунду полегче. «Господи, пьет-то сколько», — мелькнула попутная мысль, но тут же затерялась мелкой щепкой в половодье тревоги.
А Михаил плеснул водку в рот — без тоста, без обращения к матери и жене — и сморщился, как не морщился в это утро ни разу: после сладкого теплого чая водка показалась прогорклой и противной.
Лида хотела что-то спросить у него — уже губы приоткрыла, выжидая, когда он перетерпит первую горечь во рту, но Михаил сильно выдохнул и, опережая ее, проговорил:
— Рак, наверно? Сейчас это самая ходовая болезнь…
— У нее была другая болезнь, — сказала Ольга, ожидая, что сын спросит, какая именно. Но он вел свое:
— От рака сейчас умирает чуть ли не половина всех больных, и процент все растет, — сказал он сумрачно, словно сам был ответствен за это. — Но в Америке компьютеры — такие машины вычислительные, — это он объяснил матери, — уже высчитали, что человек, который должен открыть способ его лечения, уже родился, уже живет среди нас.
— Кто ж это?
— Да это не конкретно кто-то, это условно: знаний уже столько накоплено, что открытие — буквально на пороге.
Ольга не очень поняла, что это такое — условный человек, да и, честно сказать, не интересовал он ее. Просто потянул сын ниточку — пришлось откликнуться. Она увидела, что и Лида, вроде бы проявившая вначале интерес к имени Тамары — это можно было заметить по ее лицу, тоже повлеклась другим течением.
— У меня начальница была у своей знакомой в онкологическом диспансере, — сказала она, — такое рассказывала…
— A-а! — Михаил мрачно махнул рукой. — Никто ничего не умеет и не знает. Режут, режут, а метастазы — как радиация…
Было похоже, что разговор о болезни пойдет вглубь и вширь, и будут другие примеры, и через сочувствие людям, пораженным этим страшным недугом, вырастет жалость к себе — всегда открытой мишени для ее коварной стрелы.
Ольга смотрела на заметно отяжелевшего от водки сына, слушала его жесткие слова и думала, что ее весть все-таки расстроила его. Просто он очень выдержанный, умный и понимает, что уже ничего не поделаешь, а значит, и нечего мотать душу, зря изводить и себя, и других. Ну а правда, как же иначе должен был он отозваться на ее рассказ? Тут же во всем покаяться? Да разве в этом каются, господи!.. И зачем же это сейчас? Совсем уже сдурела, старая… Мишка не знает другого, может быть, не менее важного для теперешнего дня, что прежде всего и занозило ее сердце…
— Миш, а у Тамары ребенок остался… А отца нет…
Лида уже поняла, что разговор повелся неспроста, она очень внимательно, с большим любопытством смотрела на мужа. Лоб у Михаила был наморщен, как у старого старика, зубы стиснуты.
Вот оно что… Он же с самого начала видел в материных глазах что-то скверное, слышал вкус этого скверного во всех ее словах… Что же, ради этого она и приехала? Не может быть…
Неужели Позднякова была такой идиоткой? Такой дремучей дурой!.. Елки-палки!.. А как же он-то вляпался?.. Он же всегда следовал в жизни железному правилу: «Делай все так, чтобы за кормой было чисто…» Мало ли что было…
Все сплыло. Все отрубалось, забрасывалось, как камни или как слепые котята на глубокое илистое дно всеми забытого озера…
А как оборачивается… Какой кошмар!.. И всегда — когда не ждешь. Просто — закон, ну просто — закон…
Не думал, что с такого расстояния она ему чем-то ответит, все-таки ответит… Ах, придурок, неужели он ее не знал?..
Ребенок… Елки-палки… Что же он теперь — школьник? Это же сейчас ему…
— Большой? Сколько лет? — Минаков спросил, не подымая лица.
«Господи, твоя воля… Неужто решил, что это от него?»— беспокойно подумала Ольга и быстро ответила:
— Годика три…
Она смотрела, как сын медленно отнял от лица руки и повернулся в ее сторону, как, чтобы сохранить спокойный вид, крепко сопротивлялся он нежданно накатившей радости, — так же точно, как всего минуту назад прятал, утаивал внезапно охватившую его тревогу… Лицо его менялось зримо: вот на лбу разошлись складки, размягчились скулы, в глазах забегали теплые огонечки…
— Годика три? Вот как… Годика три… И нет отца? Это что же, как у Анюты?
Михаилу было смешно. Елки-палки, чего нафантазировал! Сам себе не поверил! Лопух! Вот лопу-ух!.. Хорошо хоть не бухнул чего зря…
Он откинулся к подоконнику и удобно прижал к его прохладному — ребру тугую спину. Он снова двигался по своей колее. А как это здорово, как здорово все-таки быть на своей колее, быть самим собой, обычным и привычным, — ведь это другие делают из тебя черт знает что, выбивают почву из-под ног, и ты плаваешь, как подвешенный, как… это самое — в проруби. А главное — это опора, твердая и надежная опора. Не терять ее — это еще один из жизненных принципов…
— Хороший мальчик, я видела его, — сказала Ольга глухо.
Видела, да. Он чуть с ног ее не сшиб тогда, у калитки, — так шустро удирал от бабушки. А потом, на ходу, взял их обеих за руки — и свою бабулю и Ольгу — и поглядывал снизу озорными глазами…
Повеселевший Михаил что-то горячо говорил. Но слов его Ольга не слышала, только кивала полегчавшей вдруг головой гам, где это делала Лида, и, по Лидиному же примеру, изменяла выражение лица: хмурилась, пыталась улыбаться…
Все ведь так и есть, как должно быть… Что это они с Зинкой напридумывали? Господи-и!.. Да разве отдала бы эта старуха внука? Да ни в жизнь! Вот напридумывали, разложили, что куда… Как курам на смех… Дура-баба — жизнь прожила, ума не нажила… Своих бед мало — в чужую лезешь?..
