Это были еврейские женщины из концлагеря. В рубищах, с одеялом на плечах или с мешковиной, скрывшими те звезды, а кто и успел спороть их. Но и тех, что еще оставались, достаточно было, чтобы оцепенеть от пронзительного, нестерпимого чувства.
— Скажи им: они свободны. Вы свободны! — спешил сказать комендант, опережая меня. Кто-то из толпы женщин низким, хриплым голосом спросил по-польски, куда их теперь определят.
— Да никуда! Вы свободны! — сказал комендант, одаривая их всем завоеванным царством земли. — Вон дома, видите? Там пустые квартиры. Немцы бросили, убежали. Идите располагайтесь, и все, что осталось, все вещи — ваши. Берите! Они тебя поняли? — пристально спросил. Я кивнула.
Французские солдаты, изнуренные, в истрепанных шинелях, смотрели на нас изучающе, улыбались. Адъютанта генерала Жиро среди них не было. Эти все рядовые, вероятно, из другого лагеря. Они перешли поближе к женщинам и опять смешались в серой массе, отдавали женщинам их узелки, мешки. Эту немудреную, а все же ношу французы несли все десять километров и вели под руки тех своих спутниц, кто совсем ослабел. Теперь они тепло прощались с ними.
— Вив ля Франс! — негромко сказала я взволнованно. Это все, чем располагала по-французски. Они живо, радостно откликнулись.
— Слушай сюда! — крикнул майор. — Товарищи французы!
Не понимая обращенных к ним слов, они под этот окрик живо снова сошлись, образовали строй.
— Первым делом — от души приветствую вас.
— Пожалуйста, кто-нибудь понимает по-немецки? — спросила я. — Прошу вас, скажите французским солдатам — майор от души приветствует вас.
Молчание.
— Вынужден извиниться за всех, — кто-то на хорошем немецком заговорил из строя. — Но мы надеемся на наши с русскими контакты без посредства языка немцев.
— Что такое? — нетерпеливо спросил комендант, он торопился.
— Они не хотят общаться на языке противника.
Комендант одобрительно хмыкнул.
— Ты чешешь по-французски? Нет? Ну тогда что ж получается? — Он озабоченно оглянулся на подведенного вестовым коня. — Ну как знают.
— Я могу перевести. — Это из серой массы женщин отделилась одна. Она скинула с головы мешок, повисший на ее плечах… Прелестное юное лицо, непокрытые белокурые волосы.
— Ну, тогда ладно. Товарищи французы! От имени Красной Армии я по-братски рад, что мы вас освободили… Вот девушка вам сейчас переведет.
Теперь у нас пошло, наладилось двойным переводом, французы радостно оживились.
Один солдат вынырнул из строя и, сняв суконную пилотку, надел на светлые волосы переводчицы.
Комендант сбился, наблюдая за ними.
— Имеется на ваш счет распоряжение. Значит, так. Сейчас двигайте в центр города. Там присоединитесь к колонне французов, не знаю, вашего она лагеря или какого еще. Все одно соотечественники. И держитесь вместе с ними. Чтобы все компактно. Никто не разбредается. Выполнять это строго. Понятно?
Я слушала указания коменданта, понимая: что-то произошло, надломилось, что-то сворачивается. Раздолью, какое было еще несколько часов назад, конец.
Комендант легко вскочил на коня и поскакал в свой полк.
Кто-то из бойцов, осмелев, может, вестовой коменданта, крикнул: «Да здравствует свободная Франция!» И был понят откликнувшимися, обступившими его французами. «Вив'ля Русси!»
Французы двинулись свободным строем, помахав ободряюще женщинам на прощание. Женщины в нерешительности оставались на шоссе.
В небе все еще было спокойно.
«Войска армейской группы оказались на 1 февраля 1945 отрезанными от основных сил. Решением командующего армией генерала Шторна войска были двинуты в тыл русских войск в направление Бромберг — с задачей прорваться на этом участке и внезапным ударом отрезать и окружить противника, — вспоминает бывший генерал немецкой армии. — Участок Бромберг контролировался незначительными силами русских, не предполагавшими вероятность такого хода событий. Их главные силы устремились в прорыв в западном секторе, преследуя отступившие немецкие соединения».
Можно представить себе, в каком напряженном положении оказался небольшой гарнизон Бромберга-Быдгоща под нацеленным на него ударом отчаянно прорывавшихся из окружения немецких войск.
Все в городе ощетинилось. Общность всех со всеми, пылкое дружелюбие, разноплеменное единение рушилось вторгшейся снова войной. Усиленный патруль прочесывал город, искали немецких лазутчиков, возможно, проникших сюда в часы охватившего город ликования.
Вышедшим из лагерей военнопленным и цивильным, согнанным сюда немцами строить оборонительный вал, было приказано собраться по нациям. Разводили их кого куда, в разные помещения. Куда определили французов, не знаю. Мне вменили отправиться в тюрьму, уладить отношения с союзниками, которым отвели это пустующее огромное вместилище — пусть перебудут до утра под крышей, там разберемся. Но этично ли союзников да в тюрьму, пусть и не действующую сейчас? Впрочем, у войны не было этих забот. И уж вовсе не до церемоний в крутые часы.
Вся неловкость, вязкость ситуации пришлась на мою долю.
Ворота тюрьмы были по-прежнему распахнуты. У входа в здание часовой приставил к ноге винтовку, пропуская меня.
Огромное темное нутро. Лестница. Выше, на широкой лестничной площадке, освещенной зарешеченными окнами, расположились на полу в своей мешковатой одежде итальянцы, безнадежно замерзшие, понурые, подавленные.
— Здравствуйте. Как чувствуете себя? — сказала я по-немецки в некотором замешательстве.
Молчат. Может, не поняли.
Кто-то вздохнул со стоном:
— О Мадонна!
Поддержали, громко вздыхая, заерзав.
Они были откровенно несчастны и выразительно, как только и могут южане да дети, доносили об этом плачевными позами, глухой тоской в глазах.
Кто-то, сидевший спиной, повернул голову, сказал вяло:
— Salve signorina! (Здравствуйте, синьорина!)
— Signorina russa! — пропел звонкий, молодой голос.
А пожилой человек поднял узкое, словно усеченное лицо, откинул шарф с жилистой высокой шеи, приподнялся на коленках, мягко развел руками — мол, сама видишь, как поживаем, и, подбирая немецкие слова, хрипло произнес:
— Война — дерьмо!
— Дерьмо! дерьмо! — подхватили.
— Война — потаскуха! Дерьмо!
По-немецки кроме команд они знали только ругательства и наперебой выкрикивали, оживляясь, жестикулируя, взывая к небу:
— О cielo, perche?! (О небо, за что?!)
— Война — finita, — сказала я, мешая немецкие слова с латынью, ведь римляне — должны же понимать латынь. — Finita! — конец — для них, для этих итальянцев.
— E finita. Basta! Santo dio… (Святый Боже…)
— Значит, bene (хорошо), — сказала я.
— Che bello! (Как хорошо!) — повторил человек с узким лицом. Но им было отчаянно плохо, затесавшимся из своей солнечной Италии в злосчастье войны.
— Адье!
— Addio, signorina!
Англичане находились в камерах. Я постучалась. Дверь изнутри приоткрылась, меня впустили предупредительно и сдержанно.
В камере на диво хорошо пахнет — мыло, мужской одеколон, ароматические, освежающие пакетики одолели арестантский дух. Большой стол посреди камеры застелен клетчатым пледом. За столом англичане играли в карты. Они оставили карты, поднялись — долговязые, в длинных шинелях, подтянутые.
Эти были нашими союзниками.
Учтиво называя «мисс лейтенант», с любопытством рассматривали меня, полагая, что я к ним от Красного Креста.
— Нет, нет. Из штаба.
— Вы принесли нам новости?
Я покачала головой — нет, нет.
— Что же?
В самом деле — что же?
Как я должна улаживать явные шероховатости? Комендант сказал: как-нибудь уладишь. Но своим появлением ни ободрить, ни смирить англичан с их неожиданной, странной участью я не могла. Скорее, наоборот. Оттого, что было кому выразить свое недовольство, оно на глазах вскипало: «Почему мы находимся здесь?»
Что мне было сказать? Само собой, я не должна была говорить об угрожающем положении города и что оно вынудило командование развести всех по их гражданству для дальнейшей репатриации и взять под контроль. Да и как вообще говорить, на каком языке? На немецкий, как это было и с французами, здесь наложено табу. Англичан я более или менее понимала, но сама произнести по-английски едва могла только отдельные слова — за годы войны немецкий вытеснил из памяти то немногое, что выучила в институте.
— Один день здесь. Завтра — не здесь, — кое-как наскребла я. — Война.
Тут были люди, пережившие катастрофу в Дюнкерке, на Крите или еще где. За ними четыре и пять лет неволи. Может, они были б терпимее, сговорчивее, ведь только «один день» и ведь «война», но война шла уже и в Арденнах, где сражались английские войска, и это укрепляло тут, в камере, у моих англичан чувство собственного достоинства и гордости. Они говорили настойчиво, требовательно. Как и когда их переправят? И есть ли на то план у советского командования?
