В те дни среди нас частенько появлялся Хемингуэй. Ты тоже начинал чувствовать себя знаменитостью, если удавалось посидеть в одном с ним кафе где-нибудь на открытом воздухе; ты даже начинал думать, что между ним и тобой нет никакой разницы. В конце концов, ты освещал ту же войну, что и он, и так же, как он; пил такое же вино и вел такие же разговоры. Разговоров в ту зиму было много, и никто не лез из кожи вон, чтобы стать лауреатом премии Пулитцера за репортаж прямо с каких-то там баррикад. Баррикады вышли из моды, даже вспоминать о них было как-то неудобно. Мы пьянствовали, трепались и посылали в свои агентства вполне достаточно информации, так. чтобы они не приставали к нам с ножом к горлу. Некоторые фальсифицировали даты своих сообщений или даже просто сами сочиняли разные истории. Другие придумывали басни, которые всегда лезут в голову, когда много женщин и выпивки. Я же только списывал свою информацию с бюллетеня в отеле «Скриб». Офицер для связи с корреспондентами называл эту информацию «материалом для создания фона». «Материал сыроват, — обычно говорил он, — но позволяет получить представление о том, что происходит». И он был, безусловно, прав.
По пути на родину в Париже побывал Эрни Пайл[10]. Как ни удивительно, мы не говорили с ним о войне. Вообще-то военных корреспондентов словно прорывает, когда речь заходит о войне. Заприте парочку из них в комнате, и 88-миллиметровые пушки и автоматы начнут палить в этой комнате громче, чем под Анцио.
Но с Эрни было иначе. Мы говорили на очень странную тему — о Небраске и Северной Дакоте. Не так, поверьте, это легко. Сколько можно говорить о Небраске и Северной Дакоте? Но Эрни знал об этих штатах много любопытного. Помню, до войны он вел колонку туристских новостей, и сейчас никак не мог перейти на другую тему. О войне он даже не заикнулся.
После отъезда Эрни меня стало одолевать беспокойство и даже, пожалуй, чувство какой-то вины. В конце концов я решил снова отправиться на фронт и на месте собирать материал для своих корреспонденции. На фронте я не был уже месяцев девять. За это время рождается человек, я же родил только кучу всякой чепухи — иначе и нельзя было назвать мои статьи. Однако не так-то легко вернуться на передовую после девятимесячного перерыва. Невольно начинаешь изобретать всякого рода предлоги, чтобы отсрочить поездку. И все же как-то днем, в самый разгар первой в Париже снежной бури, я сел в воинский эшелон на Северном вокзале и отправился в Германию.
Всю дорогу до границы я мысленно награждал себя тумаками. На кого, собственно, я собирался произвести впечатление? Подумать только — вояка! Под завывание снежной бури отправиться на войну! Разве нельзя было отложить поездку хотя бы до того момента, когда солнце выглянет из-за туч? В товарном вагоне (в ту зиму во Франции он считался вполне приемлемым средством передвижения) я ввязался в азартную картежную игру, затянувшуюся на целых трое суток. К тому времени, когда мы пересекли границу между Эльзасом и Рейнской областью, я был гол как сокол. Пришлось выпрашивать сигареты у офицера транспортной службы, и он отчаянно лебезил передо мной, вообразив, что я еду в «телятнике» только потому, что собираюсь написать очерк о нем лично и о системе перевозки войск вообще. Он все время заставлял нас бросить карты, я все время отгонял его, угрожая, что если он не отстанет, я обязательно перевру в очерке его фамилию.
На каждой остановке — а их случалось до пятнадцати в день — солдаты высыпали из вагонов, и начинался обмен пайков на вино, яйца и все прочее, что еще могли наскрести у себя жители. Благодаря заботам офицера транспортной службы я проглотил за эту поездку столько яиц, сколько не съел за всю свою жизнь. Беда заключалась в том, что он без конца рассказывал мне свою биографию. К концу поездки я знал всю его подноготную. Он то и дело проверял, правильно ли я записал его фамилию, знаю ли я его личный номер и адрес — на тот случай, если мне потребуется что-нибудь уточнить. Перед расставанием он даже ухитрился всучить мне бутылку коньяку. Бедняга, наверно, до сих пор ежедневно ищет в газете своего города очерк о себе.
Сойдя с поезда, я на попутном грузовике добрался до военного пресс-центра, расположенного в школе, на главной улице довольно большого города. До передовой было еще далеко, но я все же убрал фуражку в вещевой мешок и надел каску. После девяти месяцев жизни в Париже начинаешь нервничать даже в тылу действующей армии.
На первой пресс-конференции меня встретили шумными приветствиями. Не верите? Да, да, приветствиями! Однако никакая бумага не смогла бы их выдержать. Я обиделся. Да и как же иначе, если в глаза вам режут правду-матку? Офицер для связи с прессой рассказал о положении на участке седьмой армии. Ну и войну я себе выбрал, нечего сказать! На фронте тишь да благодать:
«Линия фронта остается без изменений».
«Производится перегруппировка сил».
«Происходит закрепление ранее достигнутых успехов».
«Ведется подготовка к крупному наступлению».
Информация, которой нас охотно пичкал офицер, представляла собой ту же смесь вранья и трепотни, как и та, что я списывал из бюллетеня в отеле «Скриб». Разница заключалась в том, что я теперь находился в двух тысячах миль от моих французских дамочек и шампанского с черного рынка.
Целых три дня я потратил на поиски приличного жилья, не забывая отправлять в США всякую чушь о каптенармусах, усыновляющих несчастных сирот, и сержантах автотранспортных частей, воздвигающих кафедральные соборы из ящиков из-под пайков. Впрочем, вскоре все это мне опротивело, и к концу недели я решил действовать.
Одной из дивизий командовал некий экстравагантный генерал. Писать об экстравагантных генералах всегда выгодно. Этот деятель не коллекционировал, подобно Паттону, револьверы с перламутровыми рукоятками, но, как утверждали, из каждого захваченного города посылал жене выточенную из дерева куклу. Черт побери, это ли не предел экстравагантности? По совести говоря, я не верил в эту историю. Журналисты обычно начинают рассказывать друг другу подобные анекдоты после нескольких бутылок местной белой отравы, но главное веселье начинается некоторое время спустя, когда клюнувший на удочку простак спешно отправляется в двухдневную поездку к месту цели на попутном грузовике и, вернувшись ни с чем, обнаруживает, что его койка в общежитии занята и ему негде приткнуться. Как бы то ни было, тыл мне быстро осточертел. Уж если в вас не палят, так почему бы тогда не жить в комфорте в Париже? Не признаю я такого положения, когда человеку ничто не угрожает, а благами жизни пользоваться при этом не приходится. И все-таки мне, пожалуй, недоставало безыскусственной солдатской среды и того чувства фронтового братства, которое испытываешь, находясь на передовой в часы относительного затишья, когда противник лишь изредка пошлет 88-миллиметровый снаряд и его разрыв напомнит вам, что передовая не место для всякой фальши и лицемерия.
Дождавшись попутного грузовика, я отправился в штаб дивизии, миль за семьдесят пять от нас. Мне захотелось самому увидеть генерала — любителя деревянных кукол. Газеты в Штатах уже исчерпали весь запас генеральских историй для воскресных приложений, и я надеялся получить у него какое-нибудь курьезное интервью о куклах. Нервы у меня постепенно успокаивались, и меня снова тянуло писать о войне. Об этом генерале я слышал много и помимо его кукольных увлечений. Он был профессиональным солдатом, воспитанником Вест-Пойнта, первую мировую войну закончил капитаном, служил на Филиппинах, во время кризиса был начальником лагеря для безработных, командовал полком национальной гвардии, а уже во время этой войны, в результате потерь в командном составе, успел получить две генеральские звезды и дивизию. Говорили, что он ревностный поборник дисциплины, и, как только дивизия отводилась хотя бы на кратковременный отдых, он немедленно вводил в действие устав гарнизонной службы, устраивал каждое утро инспекторские смотры и категорически запрещал своим людям посещать соседние города. За жестокость журналисты прозвали его Корридон — Кукурузная Кочерыжка. Меня не очень это беспокоило. В своей жизни я встречал немало свирепых генералов и знал, что рано или поздно у каждого из них возникало желание увидеть свою фамилию в прессе, а то и стать героем статьи в таком, скажем, журнале, как «Сатердей ивнинг пост». Рано или поздно каждый из них начинал соображать, что именно от меня зависит, появится такая статья или нет. Вот почему я не опасался встречи с Корридоном — Кукурузной Кочерыжкой.
Командный пункт генерала находился в старинной гостинице, в трех кварталах от того, что в этом захолустье сходило за главную улицу. Наверно, в свое время гостиница была шикарной. Снаряд вырвал часть стены дома и сбросил в протекавшую через город реку, но здание по-прежнему выглядело, как декорация к венской оперетте.
