— Да ты вникни, вникни, Кондюшин, ведь ремонтно-комплектовочный уже потрудился, свою долю вложил, подлатал, починил, теперь вся закавыка в кузнечном… Много ли возни ползунок отковать?
— Э, что ты меня ремонтно-комплектовочным укоряешь… Они когда латали? Весной? До войны? А сейчас и они с тобой разговаривать не стали бы… Тут «ФД» в очереди стоят…
— А уголь, уголь твоим «ФД» нужен, или они водичкой живут? Уголь с шахты вывозить надо?
— Дорогой ты мой, тут «Ростсельмаш» на колеса поднимаем, а ты про уголь… Уголь и в Кузбассе есть…
— Ну, коль так… коль до этого дошло, то, что ж ты думаешь, нам свое рудничное хозяйство и вывозить незачем? Подъемную, компрессоры, насосы?.. Снова же дело упрется в паровоз, — проговорил Игнат Кузьмич, холодея от мысли: неужто и впрямь такое может случиться и придется рушить шахту?
— Ну, твоей старушке такой груз не по плечу… Ее саму на буксире надо тащить…
Начальник тяги, оскорбленный, встал.
— Ладно, на буксире или не на буксире, об этом сейчас толковать не станем. Я только об одном дружески тебя прошу. Ты мне в своем цеху преград не чини…
Теперь Осташко обходил стороной конторки начальников, поняв, что все равно ничего там не добиться. Но его можно было увидеть то в одном, то в другом цеху — лазил, копался среди разного заводского хлама и старья, присматривался к снятым с паровозов частям, отыскивал единственно ему нужную. Благо, что никто с заводской территории не гнал: как-никак старый заказчик. На второй день поисков облюбовал где-то аж на седьмом, заросшем лебедой пути искалеченный бомбежкой паровозик своей же серии… Он стоял без тендера, с разбитым котлом, но часть, позарез нужная старому машинисту, к счастью, уцелела… Игнат Кузьмич раздобыл тали, тележку, снял и перетащил к своей «овечке» недостающую деталь. Вот тут и помог лишь початый тогда в конторке Кондюшина и прибереженный литр… Ночью двое слесарей подсобили поставить недостающую часть на место. Еще несколько дней ушло на то, чтобы привести в порядок остальное — наладить тормоза, проверить жаровые трубы, почистить и смазать все узлы.
Одним октябрьским утром он пришел к Кондюшину.
— Заряжай паровоз.
Кондюшин не удивился, знал, что не напрасно толчется на заводе приятель, однако посмотрел на него жалостливо, сочувственно.
— Куда ж ты теперь, Игнат Кузьмич, поедешь? Слышал сегодня сводку? Бои под Мариуполем…
— Ты панику не распускай и не спеши петь Донбассу заупокойную. Лучше скомандуй насчет зарядки… Чтобы не терять лишнего дня.
На заводе зарядка паровозов горячей водой и паром производилась сразу, с последующим разведением огня, и Игнат Кузьмич, действительно сэкономив время, пустился в свой нелегкий, отчаянный путь.
Бумаги в его потертом, многоскладчатом, как гармошка, портмоне лежали надежные, одну из них подписал даже Никита Изотов, строивший оборонительный рубеж по левому берегу Днепра, чтобы попытаться прикрыть Донбасс. В эти бумаги, пусть и хмуро, и раздраженно, но, все-таки не отказывая в некотором уважении, заглядывали даже уполномоченные управления военных сообщений. Да ведь и поезда шли в основном по одной колее, той, что тянулась на юг, а на север — на север все меньше и реже. И хотя зеленой улицы не получалось, не могло бы в эти дни получиться, Игнат Кузьмич после изрядных мытарств, перебранок, просьб все же проскочил Ростов, затем Таганрог. И вскоре на одном из перегонов, ожидая, когда перед полустанком поднимется семафор, Игнат Кузьмич впервые услышал доносившиеся откуда-то издалека протяжные орудийные раскаты. Справа на откосе насыпи лежал перевернутый вверх колесами четырехосный пульман, и всю широкую выемку вблизи него заполнили выкатившиеся из пульмана крупные полосатые арбузы. На траве со скибками в руках сидели два подростка-ремесленника и лузгали семечки. Игнат Кузьмич спустился с паровоза и подошел к ним.
— Где это гремит, ребята?
— А кто его знает… Мы нездешние. С утра будто тихо было, а сейчас началось… Слышите?
— А вы что здесь делаете? Стережете?
— Не-э, — засмеялся один из сидевших, — мы тикаем. От кого же стеречь? От немцев разве? Так от них не устережешь. Вот и присели подзаправиться. Да и вы, дядь, берите. Все равно пропадет…
— Откуда ж тикаете?
— Из Мелитополя.
Дальше парнишек расспрашивать было бесполезно, да и в дороге они находились пятый день и теперь сами питались слухами. Игнат Кузьмич, разостлав на тендере брезент, поставил Саньку и ремесленников цепочкой, они, передавая арбузы из рук в руки, грузили их на паровоз, пока не вздернулось вверх крыло семафора. Открыт был и выходной. Игнат Кузьмич, чуть замедлив ход паровоза, проехал мимо безлюдного перрона, только удивился, что не показалась, не выглянула даже красная фуражка дежурного. Неужели так и ехать без разрешения на занятие перегона? Но ведь семафор-то поднят?!
Заходило солнце; предвечерняя степь лежала тихой и умиротворенной, придорожные рощицы манили уютными, по-осеннему золотистыми лужайками, в небе стаились перед скорым отлетом грачи. Осташко высунулся из окошка паровозной будки и, прислушиваясь к ровному дыханию машины, ощущая боком жаркую топку, у которой орудовал Санька, невольно перенесся мыслью в далекое минувшее. Тогда, двенадцать лет назад, еще никто не посмел бы назвать железной клячей его «ОВ-285». Шахтеры добыли к Первомаю сверхплановый эшелон и доставить его в Москву поручили Игнату Кузьмичу. Паровоз был украшен так, словно и сам приглашался присутствовать на праздничном параде. В пути, на одной из узловых станций, машинисту передали газету, где были напечатаны стихи известного поэта.
…Где теперь ты мчишься по горам, по склонам,
На какой далекой, сказочной версте?
Сорокавагонный, красный эшелон мой,
Звонкими гудками пробуждаешь степь.
Добрая приветственная улыбка поэта, посланная вдогонку! Да и потом, после этого памятного маршрута, сколько бы сотен других эшелонов набралось, если бы составить все вагоны, что были вывезены маневровым паровозом из ворот рудника!
Сейчас «ОВ» вышел на закруглявшуюся высокую насыпь, посередине которой синели фермы двухпролетного моста. Он тоже был хорошо знаком Игнату Кузьмичу, как были памятны и эта обранная сохлыми камышами речушка, и кочковатый пойменный луг. Обычно, вскоре после того как он переезжал этот мост, потихоньку начинал укладывать в сундучок все свои пожитки, явственно ощущая близость дома, А сейчас тревожно замерло сердце — на рельсах перед мостом чернела шпала, за ней стоял и махал рукой, показывая, что путь закрыт, красноармеец.
Осташко затормозил. К паровозу подбежал лейтенант с черными петлицами.
— Ты куда прешь? — закричал он и заматерился, но, рассмотрев машиниста, который годился бы ему в деды, уже другим тоном спросил: — Кто вас выпустил? Взбеленились?
Игнат Кузьмич стал объяснять, что выходной семафор был открыт.
— Ну и что из этого? Да там ни одной живой души нет… И связи нет, понимаете? Связи нет, ни влево, ни вправо. — Лейтенант все же решил не посчитаться с сединой машиниста и резко приказал: — А ну, документы!
Игнат Кузьмич вынул свое портмоне, первой протянул ту бумагу, которая до сих пор действовала почти наверняка.
— Движение здесь остановлено, папаша. В Нагоровку вам не доехать, — прочитал и вернул бумагу лейтенант, но все же прозвучали в его голосе некоторая неуверенность, колебание, и Осташко это почуял.
— А вдруг да проскочу, товарищ лейтенант?.. Я ведь налегке, без груза… Да и сам лезть фашисту в пасть не собираюсь, — взмолился он, — мне бы хоть до Иловайска.
Лейтенант, ничего не ответив, отошел к вырытому неподалеку от моста окопчику, где, вероятно, стоял телефон. Дозвонился он или не дозвонился — осталось неизвестным, но лейтенант вскоре снова подошел к паровозу.
— Ну вот что, папаша… На твою ответственность… Езжай. Колодуб, убери шпалу.
Ох, если бы предчувствовал в эту минуту машинист, какую ответственность примет он на свои стариковские плечи спустя несколько часов!
Они выехали на другую сторону закругления, и Игнат Кузьмич задумчиво проводил взглядом оставшийся позади мост. В перистых, собравшихся у горизонта облаках кумачево пылала вечерняя заря, и на темно-вишневом небе резко и отчетливо прочерчивались красивые решетчатые фермы. Навстречу шел состав, и это ободрило бы, если бы не синий свет, отбрасываемый прожектором локомотива… Осташко мгновенно вспомнил о своем: все предусмотрел, готовя паровоз в дорогу, а вот закрасить фары позабыл. Машинист локомотива, высунувшись из будки, что-то прокричал, взмахнул рукой, и Игнат Кузьмич подумал, что и он напоминает об этом, о фарах… Месяц назад, по дороге на Тихорецкую, Игнат Кузьмич выскакивал на этой станции и покупал на небольшом базарчике малосольные огурцы, да и вся она была ему хорошо знакома — со своим пыльным садиком, с Доской почета на перроне, с колоколом, праздничное медное напутствие которого, казалось, и теперь зазвучало в ушах. В сгустившихся сумерках Игнат Кузьмич сперва не мог рассмотреть, что именно изменилось на станции, однако почувствовал, что все неотвратимо и отчужденно изменилось. Из безлюдной темноты и тишины несло гарью, и, хотя огня видно не было, что-то дотлевало, дымилось.
