Из полуразрушенного госпиталя вышла женщина в халате поверх шинели, властно посмотрела на горькую работу людей, взглянула на часы у себя на руке и вопросительно взглянула на солдат, приближающихся к ней.
Максим разглядел под тонкой белой тканью халата блеснувшие майорские звезды на погонах и, приблизившись, доложил:
– Товарищ майор, по приказанию капитана Мезенцева прибыли с ранеными!
– Ваши сани? – спросила женщина, показывая рукой на перевернутые сани Максима.
– Так точно! – ответил Максим. – Конь понес – бомбы испугался. А вот те, – Максим обернулся к саням Чеботарева, – взрывом покорежило.
– Вы что, ранены, сержант? На перевязку идите. Там по коридору направо перевязочная уцелела. Найдете кого-нибудь, кто поможет. А вы, – посмотрела на Чеботарева, – идите помогать.
– Товарыш майор! – запросил Чеботарев. – Я ж санитар у нас в батальоне, разрешить мэни сержанта пэрэвязаты?! В мэнэ тильки бинтов нэма. Та мы швыдко, – убеждал Чеботарев, – а потим поможу, а як же!
– Идите, – согласилась женщина и сорвалась с места, побежала к идущей из-за того самого поворота, откуда выехали недавно Максим с Чеботаревым, полуторке.
– Пишлы, Максым! – подтолкнул ко входу Чеботарев.
Шагнули в пропыленный коридор, с провисшим потолком, с сильным запахом гари и обгоревшего человеческого тела.
– Ось, сюды, – решительно перешагивая через обрушившиеся на пол кирпичи и дверные коробки, Чеботарев сдвинул заклинившую дверь перевязочной.
Действительно, это была уцелевшая перевязочная, с горками испачканных сверху бинтов, блестящими инструментами в белых бюветах и разбитыми бутылочками йода.
В углу, у широкого окна, с двойными, добротными рамами и остатками наполовину вылетевших стекол, стояла скамья, покрытая толстым слоем ржавой кирпичной пыли и осколками стекла.
Чеботарев смахнул грязь со скамьи, подобранной тут же и такой же пыльной тряпкой, взметнув во все стороны тонкую пыль, ворчал под нос:
– От, черты его ба...
Максим разделся, расстегнув ремень, чертыхаясь и ругаясь потихонечку, положил шинель с ремнем на вещмешок и автомат, уже лежавшие на скамье, очищенной Чеботаревым. Гимнастерку и нижнюю рубаху помог снять Чеботарев.
Пока Иван разматывал старые, напитанные кровью, пропотевшие бинты, Максим смотрел в окно.
Следом за машиной, в которой приехал капитан Мезенцев, на площадь, уже почти полностью очищенную от убитых и раненых, лавируя между разбитыми грузовиками и санями, огибая глубокие ямы воронок, выползали коротким обозом семь саней. В них тут же стали грузить уцелевших раненых.
У машины капитан стоял рядом с начальником госпиталя. Мезенцев нервно курил, убеждая в чем-то женщину, но та отрицательно качала головой и показывала то на машину, то в сторону дороги, ведущей к лесу. В конце концов разговор завершился, видимо, на резкой ноте. Капитан вытянулся по стойке смирно, отбросил в сторону окурок, кинул ладонь к виску и, повернувшись на каблуках, широко зашагал к школе, раздраженно наступая на битые кирпичи, обходя разбитые сани, иногда, не сдержав досады, пинал носком сапога попадавшуюся рухлядь.
Максим вздрогнул от прикосновения ватного тампона, взглянул на Ивана. Тот явно был доволен:
– Ну, шо, Максым! Я ж казав, шо Чеботарев – доктор. А то комбат коновалом величал! – улыбался. – Та и на тоби як на собаке заживеть. Ты подывысь! Подывысь... – радовался Чеботарев. – Трохи обработаю, та перебинтую. Рана твоя чуть припухла, вокруг ней чисто. Днив чэрэз чотыри затягиваться начнэ. Тильки ты, Максым, кульбитив не роби бильш. А то як той жеребец стрибаешь! – намекнул на недавний полет из саней.
Иван, делая свое дело, все говорил и говорил, и скоро плечо Максима забелело свежей чистотой бинтов:
– Ось бы тоби ище горилки чарку – и був бы ты зовсим гарный хлопец! – приговаривал Чеботарев, помогая другу натягивать одежду.
Максим порядком продрог, пока Чеботарев возился с плечом. Из разбитого окна тянуло морозом, и Максим подумал, что Чеботарев про горилку вовремя вспомнил.
За дверью раздались шаги, давящие мусор. Дверь с натугой распахнулась, и в перевязочную вошел капитан Мезенцев.
– Как ваши дела? – спросил у Максима, застывшего с натянутой только на левую руку шинелью, и теперь сползающей по плечу, саднящей рану. – Одевайтесь!
Максим, застёгивая шинель, вздрогнул. Детские голоса! Много тихих детских голосов. Боже мой, в школе, растерзанной войной школе, детские голоса! Что это? Откуда?! Может – почудилось? Но нет. Голоса приближались.
Капитан Мезенцев шагнул назад к распахнутой двери, наполовину загородив проем. В свободную часть Максим видел, как мимо перевязочной, взявшись за руки, шли ребятишки. Кто в шубейке, кто в пальтишке, в валенках, в изношенных ботинках. Но все без исключения, в серых теплых пуховых платках, накрест пропущенных концами под мышками и завязанных на спине.
Поэтому Максим не мог разобрать, где мальчишки, а где девчонки, Все были почти одного роста, да и возраст один – лет семь-восемь.
Детишки шли к выходу из школы осторожно, шмыгая покрасневшими носами, не торопясь, парами, друг за другом. Сзади слышался голос, строгий, и в тоже время почти девчоночий:
– Дети, не спешите, смотрите внимательно под ноги. Клава! Клава, у выхода остановитесь!
– Татьяна Сергеевна! – мягким голосом позвал капитан. – Татьяна Сергеевна, зайдите, пожалуйста, на минутку сюда.
У двери показалась девушка, громко повторила:
– Клава, остановитесь и подождите меня. Я сейчас.
Девушка остановилась на пороге, поглядывая в коридор:
– Здравствуйте! – и в сторону детей. – Сережа! Сытин! Куда ты пошел? Ну – ка, встань к своей паре!
– Это – Татьяна Сергеевна, воспитатель детского дома для детей комсостава Советской Армии, – представил Мезенцев.
Теперь Максим полностью мог рассмотреть девушку. Татьяна Сергеевна шагнула в комнату, при этом все время порываясь выглянуть назад в коридор. Она была в таком же пуховом платке, что и у детей, но только завязанном под подбородком, а не под мышками. Черное изношенное драповое пальто было велико и нависало полами на широкие голенища валенок. Бледное, худое лицо, с синими кругами под глазами, оживлялось только тогда, когда девушка подносила к голове руки в ярко-красных рукавицах, чтобы заправить под платок выбившиеся прямые светлые волосы.
– Татьяна Сергеевна, грузите детей в машину, – тем же мягким голосом говорил Мезенцев, – Минут через десять-пятнадцать поедете в район. – И уверенно добавил, – Там немцев нет. А здесь, – махнул рукой, – Чёрт его знает, что здесь будет через час! – уже раздражённо буркнул капитан.
Девушка послушно кивнула и вышла в вестибюль.
Моё полное имя Карл Дитер Йопст.
В русском плену я пытался понять, что так рассмешило солдат, когда, на первом допросе молоденький усатый лейтенант, хорошо знавший немецкий, громко прочитал мои документы. Заросшие щетиной, грязные, в длинных серых шинелях, с измождёнными лицами русские засмеялись и смеялись всё громче и громче, когда кто-нибудь из них в очередной раз тыкал в меня пальцем и повторял моё имя. Хмыкали и крутили головами даже оба моих пленителя: раненый в руку сержант, стонавший от боли почти беспрестанно, пока мы ехали сюда в кузове полуразвалившейся машины, и второй – старый солдат, давно не бритый, хмурый и безгранично усталый.
Мне было очень страшно и жаль себя. Так по-дурацки попасть в плен!
Я – восемнадцатилетний парень, совершенно здоровый физически и психически, не смог отбиться от того раненого сержанта. А всё Юрген! Говорил ему, что не стоит гнаться за этой машиной. Скоро подтянутся остальные, и догоним её. А не догоним, так наши танки расстреляют. Но ему было так весело гнаться за беззащитной машиной с красным крестом на боку! Вот чем кончилось его веселье – убитый лежит в лесу рядом с мотоциклом. Мне ещё повезло – в люльке сидел, только сильно грудью ударился, когда вылетел из неё. Чего скрывать, сначала весело было и мне!
Постреливая из автомата по кузову преследуемой машины, я чувствовал себя охотником, рыцарем Рейха. А потом Юргену пуля ударила прямо в глаз, мотоцикл – в дерево, а я зарылся в сугроб.
Если честно, ещё и ужаснулся, что попал в руки к русским. Нам рассказывали про них страшные истории о том, что они дикари и недочеловеки. Когда я поднял руки, второй, старый солдат подошел и ударил меня прикладом по голове. Благо, я был в каске. С ужасом видел я, как по его лицу катятся слёзы, когда гневно он что-то кричал, показывая рукой на грузовик. Сержант приставил к моей голове «вальтер» и нажал на курок. Сухой щелчок вместо выстрела. Ещё, ещё…Сержант начал бешено ругаться, а я, обмочившись от ужаса, потерял сознание.
Когда я очнулся, уже связанный, на полу грузовика, сквозь полумрак брезентового, дырявого тента различил маленьких детей, жавшихся друг к другу на скамьях вдоль борта, плачущую женщину, того самого сержанта и того, второго, старого солдата. От мыслей: «Это за ними мы гнались?! Этих детей хотели расстрелять, раздавить?!», кидало в озноб. Дети испуганно смотрели на меня, а взрослые обращались ко мне – «Фриц». Я говорил им, что зовут меня Карл, но они приговаривали «Фриц». Они показали мне два детских тела, лежащих с лицами, закрытыми платками и я понял, что их убили очереди моего автомата.
