III
Люди не сразу поняли, что произошло. Только что кричали, ругались, звали кого-то, кому-то командовали, приказывали. И вдруг многоголосая толпа красноармейцев, краснофлотцев, комиссаров, заполнившая все палубные пространства на корабле, умолкла, замерла, повинуясь какому-то еще неясному повелению.
— Пошли…
— Пошли!
И так же вдруг все сообразили, что корабль уже не держится за причал, что он уже плывет, и все, что было связано с этим городом радостного и трагичного, накопившегося за два с половиной месяца обороны, неумолимо, безвозвратно отодвигается от них, надолго, может быть, навсегда. Уже нельзя будет сходить на могилы павших друзей, не будет лихих вылазок, отчаянных контратак, а затем долгих, так сближающих фронтовое братство воспоминаний о разных боевых случаях. Ничего не будет!…
Казалось бы, о чем сожалеть? Ведь не будет рвущих душу похорон. Но люди знали: вместе со всем этим не будет и другого — так часто упоминавшегося в сводках Совинформбюро короткого, разом все объясняющего слова — Одесса. А похороны все равно будут, не тут, так там. Война не оставалась за этим черным, как пропасть, провалом под бортом, отрезавшим их от берега, она летела следом на крыльях хищных «дорнье», неповоротливых «хейнкелей», поджарых «юнкерсов», желтобрюхих пикировщиков, мчалась вдогон берегом и где-то уже ждала.
Так же повинуясь единому порыву, люди стащили с голов бескозырки, фуражки, пропыленные, ставшие круглыми, как чепцы, пилотки, стояли среди машин, пушек, снарядных ящиков, смотрели на отдаляющуюся темную стену берега. Где-то гремели взрывы. На причалах горели автомашины и трактора, которым не нашлось места на палубе. Их сжигали, чтобы не оставлять врагу.
Когда крейсер вышел в море и присоединился к эскадре, рассеянной по серой в рассвете водной глади, от темной стены берега отделился быстрый катер, догнал крейсер, притерся к борту, и на палубу поднялся высокий сухощавый генерал.
В минуты массовых потрясений, в общем горе, как и в общей радости, люди становятся похожими друг на друга. В такой толпе неотличимы смелые от робких, добрые от недобрых, неотличимы и начальники от подчиненных. Так вот затерялся на палубе и генерал. Он стоял возле борта, до боли вцепившись пальцами в стальной леер, неотрывно смотрел на удаляющийся берег, частица в серой толпе себе подобных. Такие же, как у всех, опущенные плечи, такая же вытертая, обвисшая шинель. Он то и дело поправлял пенсне, и только этот жест и это пенсне отличали его от других, делали похожим на случайно попавшего в толпу военных провинциального школьного учителя. Образ дополняло частое подергивание головой. Словно он морщился от недовольства всем тем, что видел, и это сводило судорогой его шею.
Но генерал почти не видел ничего, что было перед ним, он напряженно, час за часом вспоминал последние дни, думал, не упустил ли чего в суматохе сборов. Так пассажиру, уезжающему или уплывающему далеко и надолго, первое время все кажется, что он забыл что-то очень важное.
У генерала сборы были долги, но отъезд стремительный. К тому же неожиданно навалилась ответственность, какой и не ждал. Уже после того, как получена была Директива Ставки — оставить Одессу, — он, тогда командир дивизии, был назначен командующим армией. И получилось, что первой операцией, которую ему пришлось проводить в новой должности, был отход армии. Впрочем, кому в ту тяжкую пору сорок первого года не пришлось начинать с того же?…
Затерялся на фойе темного берега короткий палец Воронцовского маяка. И вдруг по всему берегу, по Воронцовскому молу, по причалам судорогой пробежала ослепительная вспышка, и оглушительный взрыв прощальным салютом догнал корабли все дальше уходившей эскадры. Это рванул напоследок многотонный заряд тротила, заложенный в мол, в бетон причальных стенок, в портовые сооружения. Тяжелое эхо взрыва прокатилось над кораблями и умчалось к посветлевшему горизонту. И люди, словно только того и ждали, заговорили, зашевелились, укладываясь кто где. Чтобы «урвать у войны часок», забыться в коротком сне, отойти от последних суматошных дней и ночей. Только генерал все стоял на своем месте, и пенсне его часто взблескивало. Над морем вставал тусклый рассвет, одиннадцатый в его теперешней должности командарма.
Две недели назад — всего две недели! — он, в привычной своей роли командира 25-й Чапаевской дивизии, был у командующего Отдельной Приморской армией генерал-лейтенанта Софронова, получал приказ на наступление.
— Вашей дивизии будет оказана всемерная помощь, — говорил Софронов. — Вас будет поддерживать артиллерия армии, морская пехота…
Командующий был спокоен, и ничто в нем не говорило о трагической вести, в тот самый день обрушившейся на него: старший сын погиб под Москвой. Выдавала его состояние только, может быть, необычная щедрость. Он обещал то, на что командир дивизии никак не рассчитывал: танковый батальон, дивизион реактивных минометов. И генерал ушел от командующего с полной уверенностью в успехе предстоящего наступления.
Фронтовика может выбить из строя только пуля или осколок. Это привычно. Потому таким незначительным в первый момент показалось то, что свалило Софронова, — инфаркт. «Мирный и нестрашный», он, однако, ударил наповал. А вместе с тем ударил и по планам обещанной поддержки наступления. Многого тогда недополучила 25-я Чапаевская. И потому не добилась большого успеха. И генерал счел это наступление своей неудачей. Но 5-го октября, когда сам стал командармом и впервые узнал о содержащейся пока в тайне Директиве Ставки об оставлении Одессы, он понял: наступление надо считать удавшимся. Оно ввело противника в заблуждение относительно наших намерений.
«В связи с угрозой потери Крымского полуострова, представляющего главную базу Черноморского флота, — говорилось в Директиве, — и ввиду того, что в настоящее время армия не в состоянии одновременно оборонять Крымский полуостров и Одесский оборонительный район, Ставка Верховного Главнокомандования решила эвакуировать OOP и за счет его войск усилить оборону Крымского полуострова…»
Директива требовала одного: вывести армию целой. Но как это сделать, когда с трех сторон враги, а с четвертой — море? Эвакуация многочисленных частей со всем оружием, со всеми штабами и тылами — дело непростое и долгое. Если противник узнает, что началась эвакуация, он бросит все силы, чтобы сорвать ее, не выпустить армию из тисков. Непрерывные атаки с фронта, массированные артобстрелы и бомбежки дорог, по которым будут отходить войска, причалов, транспортов очень легко могут превратить эвакуацию в бегство. И тогда может повториться трагедии Дюнкерка. Полтора года назад англичане бежали через Па-де-Кале, бросив все — танки, артиллерию, десятки тысяч автомашин, полмиллиона тонн всякого имущества и боеприпасов, потеряв десятки тысяч человек. А ведь эвакуацию обеспечивало чуть ли не семьсот кораблей и транспортов, и Па-де-Кале не Черное море, — от Одессы до Севастополя раз в десять дальше, чем от Дюнкерка до Дувра…
Здесь не было ни таких средств для эвакуации, ни таких сил прикрытия. И задача стояла не в пример более трудная: не просто вывезти людей, а доставить в Крым боеспособные части со всем вооружением. И не оставить врагу ничего. Как выполнить такую задачу?
Оставалось одно — схитрить. Отойти так быстро, чтобы противник ничего не заметил. Чтобы вечером он видел перед собой как всегда стойко обороняющиеся части, а утром — пустые окопы.
Но можно ли эвакуировать целую армию за одну ночь? Какая при этом должна быть организация эвакуации? Примеров командарм не знал. Да и никто из командования Одесского оборонительного района не мог сослаться на прецедент. Однако выхода не было, и пришлось принять этот рискованный план.
9 октября, словно догадываясь о намерениях обороняющихся, противник начал наступление по всему фронту. Пришлось ввязаться в тяжелые кровопролитные бои, доказать стойкость, надежность обороны.
В упорных сражениях прошла неделя. Командарм метался из конца в конец оборонительного района на своем видавшем виды пикапе, занимаясь то вопросами стойкой обороны, то вопросами быстрой эвакуации. В эту ночь, в ночь на 16 октября, он совершил свою последнюю поездку. Он доверял докладам подчиненных, но всегда чувствовал себя неспокойно, если не видел всего собственными глазами.
Дороги, ведущие к порту, в эту ночь были словно бы подсвечены: посыпанные мелом и известью, они хорошо различались в темноте. Через каждые двести метров стояли «маяки» и окрашенные в белый цвет фанерные щиты. Мимо них торопливо проходили ротные колонны, небольшие, неплотные, основательно потрепанные в последних боях да к тому же оставившие на передовой по взводу. Этим оставшимся взводам приказано было держать оборону три часа. Ровно три часа. После чего они должны были ускоренным маршем идти в порт.
