Роберт Джордан отпил полкружки, но когда он заговорил с девушкой, у него опять что-то подступило к горлу.
— Как тебя зовут? — спросил он. Пабло быстро взглянул на него, услышав, как он сказал это. Потом встал и ушел.
— Мария. А тебя?
— Роберто. Ты давно здесь, в горах?
— Три месяца.
— Три месяца?
Она снова провела рукой по голове, на этот раз смущенно, а он смотрел на ее волосы, короткие, густые и переливающиеся волной, точно пшеница под ветром на склоне холма.
— Меня обрили, — сказала она. — Нас постоянно брили — в тюрьме, в Вальядолиде. За три месяца всего вот на столько отросли. Я с того поезда. Нас везли на юг. После взрыва многих арестованных опять поймали, а меня нет. Я пришла сюда с ними.
— Это я ее нашел, перед тем как нам уходить, — сказал цыган. — Она забилась между камнями. Вот была уродина! Мы взяли ее с собой, но дорогой думали, что придется ее бросить.
— А тот, что тогда был вместе с ними? — спросила Мария. — Такой же светлый, как ты. Иностранец. Где он?
— Умер, — сказал Роберт Джордан. — В апреле.
— В апреле? Поезд тоже был в апреле.
— Да, — сказал Роберт Джордан. — Он умер через десять дней после этого.
— Бедный, — сказала Мария. — Он был очень смелый. А ты тоже этим занимаешься?
— Да.
— И поезда тоже взрывал?
— Да. Три поезда.
— Здесь?
— В Эстремадуре, — сказал он. — Перед тем как перебраться сюда, я был в Эстремадуре. В Эстремадуре таких, как я, много. Там для нас дела хватает.
— А зачем ты пришел сюда, в горы?
— Меня прислали вместо того, который был здесь раньше. А потом, я давно знаю эти места. Еще до войны знал.
— Хорошо знаешь?
— Не так чтобы очень, но я быстро освоюсь. У меня хорошая карта и проводник хороший.
— Старик. — Она кивнула. — Старик, он очень хороший.
— Спасибо, — сказал ей Ансельмо, и Роберт Джордан вдруг понял, что они с девушкой не одни здесь, и он понял еще, что ему трудно смотреть на нее, потому что, когда он на нее смотрит, у него даже голос меняется. Он нарушил второе правило из тех двух, которые следует соблюдать, чтобы ладить с людьми, говорящими по-испански: угощать мужчин табаком, а женщин не трогать. Но он вдруг понял, что ему нечего считаться с этим. Мало ли есть такого на свете, с чем он совершенно не считается, зачем же считаться с этим?
— У тебя очень красивое лицо, — сказал он Марии. — Как жалко, что я не видел тебя с длинными волосами.
— Они отрастут, — сказала она. — Через полгода будут длинные.
— Ты бы посмотрел, какая она была, когда мы привели ее сюда. Вот уродина! Глядеть тошно было.
— А ты здесь с кем? — спросил Роберт Джордан, пытаясь овладеть собой. — Ты с Пабло?
Она глянула на него и засмеялась, потом хлопнула его по коленке.
— С Пабло? Ты разве не видел Пабло?
— Ну, тогда с Рафаэлем. Я видел Рафаэля.
— И не с Рафаэлем.
— Она ни с кем, — сказал цыган. — Чудная какая-то. Ни с кем. А стряпает хорошо.
— Правда, ни с кем? — спросил ее Роберт Джордан.
— Ни с кем. Никогда и ни с кем. Ни для забавы, ни по-настоящему. И с тобой не буду.
— Нет? — сказал Роберт Джордан и почувствовал, как что-то снова подступило у него к горлу. — Это хорошо. У меня нет времени на женщин, что правда, то правда.
— И пятнадцати минут нет? — поддразнил его цыган. — И четверти часика?
Роберт Джордан смолчал. Он смотрел на эту девушку, Марию, и у него так сдавило горло, что он не решался заговорить.
Мария взглянула на него и засмеялась, потом вдруг покраснела, но глаз не отвела.
— Ты покраснела, — сказал ей Роберт Джордан. — Ты часто краснеешь?
— Нет, никогда.
— А сейчас покраснела.
— Тогда я уйду в пещеру.
— Не уходи, Мария.
— Уйду, — сказала она и не улыбнулась. — Сейчас уйду в пещеру. — Она подняла с земли железную сковороду, с которой они ели, и все четыре вилки. Движения у нее были угловатые, как у жеребенка, и такие же грациозные.
— Кружки вам нужны? — спросила она.
Роберт Джордан все еще смотрел на нее, и она опять покраснела.
— Не надо так, — сказала она. — Мне это неприятно.
— Уходи от них, — сказал ей цыган. — На. — Он зачерпнул из каменной миски и протянул полную кружку Роберту Джордану, следившему взглядом за девушкой, пока та, пригнув голову у низкого входа, не скрылась в пещере с тяжелой сковородой.
— Спасибо, — сказал Роберт Джордан. Теперь, когда она ушла, голос его звучал как обычно. — Но больше не нужно. Мы уж и так много выпили.
— Надо прикончить, — сказал цыган. — Там еще полбурдюка. Мы одну лошадь навьючили вином.
— Это было в последнюю вылазку Пабло, — сказал Ансельмо. — С тех пор он так и сидит здесь без дела.
— Сколько вас здесь? — спросил Роберт Джордан.
— Семеро и две женщины.
— Две?
— Да. Еще mujer[5] самого Пабло.
— А где она?
— В пещере. Девушка стряпает плохо. Я похвалил, только чтобы доставить ей удовольствие. Она больше помогает mujer Пабло.
— А какая она, эта mujer Пабло?
— Ведьма, — усмехнулся цыган. — Настоящая ведьма. Если, по-твоему, Пабло урод, так ты посмотри на его женщину. Зато смелая. Во сто раз смелее Пабло. Но уж ведьма — сил нет!
— Пабло раньше тоже был смелый, — сказал Ансельмо. — Раньше он был настоящий человек, Пабло.
— Он столько народу убил, больше, чем холера, — сказал цыган. — В начале войны Пабло убил больше народу, чем тиф.
— Но он уже давно сделался muy flojo[6], — сказал Ансельмо. — Совсем сдал. Смерти боится.
— Это, наверно, потому, что он стольких сам убил в начале войны, — философически заметил цыган. — Пабло убил больше народу, чем бубонная чума.
— Да, и к тому же разбогател, — сказал Ансельмо. — И еще он пьет. Теперь он хотел бы уйти на покой, как matador de toros. Как матадор. А уйти нельзя.
— Если он перейдет линию фронта, лошадей у него отнимут, а его самого заберут в армию, — сказал цыган. — Я бы в армию тоже не очень торопился.
— Какой цыган любит армию! — сказал Ансельмо.
— А за что ее любить? — спросил цыган. — Кому охота идти в армию? Для того мы делали революцию, чтобы служить в армии? Я воевать не отказываюсь, а служить не хочу.
— А где остальные? — спросил Роберт Джордан. Его клонило ко сну после выпитого вина; он растянулся на земле, и сквозь верхушки деревьев ему были видны маленькие предвечерние облака, медленно плывущие над горами в высоком испанском небе.
— Двое спят в пещере, — сказал цыган. — Двое на посту выше, в горах, где у нас стоит пулемет. Один на посту внизу. Да они, наверно, все спят.
Роберт Джордан перевернулся на бок.
— Какой у вас пулемет?
— Называется как-то по-чудному, — сказал цыган. — Вот ведь, вылетело из головы!
Должно быть, ручной пулемет, подумал Роберт Джордан.
— А какой у него вес? — спросил он.
— Снести и одному можно, но очень тяжелый, с тремя складными ножками. Мы раздобыли его в нашу последнюю серьезную вылазку. Еще до вина.
— А патронов к нему сколько?
— Гибель, — сказал цыган. — Целый ящик, такой, что с места не сдвинешь.
Наверно, пачек пятьсот, подумал Роберт Джордан.
— А как он заряжается — диском или лентой?
— Круглыми жестянками, они вставляются сверху.
Да, конечно, «льюис», подумал Роберт Джордан.
— Ты что-нибудь понимаешь в пулеметах? — спросил он старика.
— Nada, — сказал Ансельмо. — Ничего.
— А ты? — обратился он к цыгану.
— Я знаю, что они стреляют очень быстро, а ствол так накаляется, что рука не терпит, — гордо ответил цыган.
— Это все знают, — презрительно сказал Ансельмо.
— Может, и знают, — сказал цыган. — Он меня спросил, понимаю ли я что-нибудь в такой máquina[7], вот я и говорю. — Потом добавил: — А стреляют они до тех пор, пока не снимешь палец со спуска, не то что простая винтовка.
— Если только не заест, или не расстреляешь все патроны, или ствол не раскалится так, что начнет плавиться, — сказал Роберт Джордан по-английски.
— Ты что говоришь? — спросил Ансельмо.
— Так, ничего, — сказал Роберт Джордан. — Это я пытаю будущее по-английски.
— Вот чудно, — сказал цыган. — Пытать будущее по-английски. А гадать по руке ты умеешь?
— Нет, — сказал Роберт Джордан и зачерпнул еще кружку вина. — Но если ты сам умеешь, то погадай мне и скажи, что будет в ближайшие три дня.
— Mujer Пабло умеет гадать по руке, — сказал цыган. — Но она такая злющая, прямо ведьма. Уж не знаю, согласится ли.
Роберт Джордан сел и отпил вина из кружки.
— Покажите вы мне эту mujer Пабло, — сказал он. — Если она действительно такая страшная, так уж чем скорее, тем лучше.
— Я ее беспокоить не стану, — сказал Рафаэль. — Она меня терпеть не может.
— Почему?
