Ему было неловко, что семейный спор произошел в чужом доме. Как бы ни были дружны Головнины и Студенцовы, особенно жены — Людмила и Нинка, ссоры необязательно разносить по ветру.
Раскрасневшаяся Нинка с нескрываемой враждебностью смотрела на мужа, можно было понять, что дело у них зашло далеко, образовавшуюся трещину, как ни склеивай, все будет заметно.
— Ты опоздал в своих выводах, — говорила она, — мне уже не нравится моя работа. Я живой человек и хочу знать завтра то, чего не знала сегодня, хоть малую крупиночку, но чего еще не знала. А от меня изо дня в день требуют одно и то же: сегодня выступление передовика с завода, как он выполняет план, завтра со стройки, как он выполняет план… С ума свихнешься… На тебя уже не надеюсь, сама решу, что делать.
Головнин опять пытался вмешаться, говоря, что у Николая совсем другое положение, каждый день у него разные больные, с разными болезнями…
— Оставь. Кто ее переспорит? Воля ее, пусть делает, как знает.
У Нинки в Москве жила тетка, с ее помощью она надеялась перебраться туда и перетащить мужа — там-то у них все пойдет по-новому, есть где развернуться.
Ссора с Николаем подстегнула. Нинка взяла отпуск за свой счет и укатила в столицу доказывать, что она не негритоска. Людмиле Головниной пишет длинные письма.
9
До своего дома Головнин добирается на трамвае. Во время застройки микрорайона в горисполкоме работали люди, влюбленные в литературу: как только трамвай вырывается из старых городских кварталов, начинаются улицы Чехова, Радищева, Белинского, Маяковского… всего восемь остановок. Восемь — это и много и мало. Много, когда торопишься, мало, если иметь газету: в пути успеваешь просмотреть третью и четвертую страницы. Головнин сходит на остановке Белинского.
Мужчина в ватнике, к которому он подсел, ерзает, что-то беспокоит человека.
— Почему не вслух? — с предательской улыбкой говорит он.
Головнин не сразу догадывается, что говорят ему, а не вожатому, объявляющему остановки.
— Тунеядцам делать что? Читать в трамвае, — объясняет этот тип. — Кто намахается за день, тому не до газет.
Он презрительно оглядывает Головнина, и тот догадывается, в чем дело. В хорошую минуту Людмила присмотрела ему пальто ленинградского пошива. Он надел его и сам себя не узнал: как здорово может преображать людей одежда. Из зеркала смотрел солидный товарищ с лицом задумчивым, преисполненным достоинства. Сейчас он сидел с человеком, который гордо обижается, что ему приходится «махать». Он принял Головнина за какого-то «тунеядца». В хорошем пальто, с газетой — тунеядец. Головнин знаком с такого сорта людьми: они как раз самые никудышные работники, они не просто работают, а вроде бы делают одолжение и обижены — им приходится «махать»,
Головнин спросил:
— Чего взъярился? Мешаю?
— Читай, если читается, — насмешничает сосед. — Я вот не могу, намахался. Доберусь до кровати — и спать.
Поспать ему совсем не мешает, от него крепко несет винным духом. Маленькие водянистые глаза, морщинистое лицо. Головнин поинтересовался: моложе был, тоже «намахался» — и спать?
— Легче не было. Не помню. — И вдруг говорит: — Теперь один мусор. Откуда он берется? Раньше, когда все работали, меньше его было, нынче только пьяницы работают… Вот он сидит, чертит, а потом скомкал листок и в корзину. Убирай за ним. Хорошо, если небольшой листок, если такой (разводит руки) — самосвалом за ним нужно убирать. То-то!
Мужик начинает царапать ногтем по замерзшему стеклу — посмотреть, где едут.
— Что в газете? Поди, пишут, плохо там живут?
— Хорошего мало. Всюду инфляция…
— Это штука — инфляция, — соглашается сосед. — Вот и говорю: плохо, у них кругом плохо.
— Почему не подберешь работу по силам? Боишься, меньше станешь зарабатывать?
— Где ты ее найдешь, работу по силам?
— Так уж! Другие-то находят. А тебе кучу денег надо. С какого завода?
Мужик взъерошился, опасливо покосился на Головнина.
— Тебе что за дело? — нервно спросил он. — Разреши-ка. Мне на следующей…
Пробрался к дверям и оттуда опять опасливо посмотрел, наверно, думал, что сказал что-то недозволенное, спешил уйти.
Головнин помахал ему рукой. Мужик раздвинул двери и, еще трамвай не остановился, выскочил из вагона.
…Во дворе дома стоит снежный медведь с поднятыми лапами. Головнин вылепил его, когда была оттепель. Сосед принес распылитель, обрызгали медведя водой, и он обледенел, а потом свежий снег припорошил его. Первые дни Головнин не знал покоя, выбегал смотреть — не сломал ли кто. Но обошлось. Перед Новым годом домоуправление поставило рядом елку, плотники сколотили помост с лотком. Теперь во дворе с утра до поздней ночи гомонили ребятишки.
Дочкин голос он услышал, когда подходил к дому. «Иванов, в лоб дам! — выкрикивала звонко. — Петров, не вертись, в лоб дам!» Головнина взорвало — дочка училась в первом классе, такая кроха… «Пигалица, каких слов нахваталась», — подумал сердито. Его, помнится, батька лупил, и крепко. Ну так мальчишкой он был, проказничал много, девочку стегать не станешь. Все же легонько съездил ей по макушке для назидания. Как она взвыла! Побежала в подъезд…
— Мам, мам, папка дерется, а я учительницевы слова повторял-а-а!
Головнину стало не по себе: жалко дочку. Но надо же выдержать взятый тон, отстоять родительскую правоту. Сказал строго:
— Врешь, негодница, не могла учительница говорить такое.
Дочка размазала слезы по щекам, обиженно сказала:
— Да! Ты никогда мне не веришь.
Выяснилось, что в самом деле она «учительницевы» слова повторяла. «Думай, ввек такого не придумаешь», — удивлялся Головнин, стараясь представить молоденькую учительницу-практикантку, которая для поддержания дисциплины в классе выкрикивала: «Иванов, не вертись, в лоб дам! Петров, в лоб дам!»
Ну ладно, практикантка, сама еще девчонка, взрослее станет, научится обращаться с классом, только знала бы она, к чему приводят необдуманные слова, которые ребята схватывают на лету.
— Со своей гулянкой с сомнительными товарищами ты стал невыносимо груб, — сказала Людмила.
— Что ты сомнительного нашла в моих товарищах?
— Вот как! Что нашла? — Людмила стояла в угрожающей позе, от злости еще красивее. В такие минуты она казалась чужой, далекой от него. Была она высокая, с тонкой талией, смуглое лицо с влажными крупными глазами завораживало. Головнин хотел облапить ее, расцеловать, но Людмиле были знакомы эти штучки, чем они кончаются, — попятилась к двери. Ей надо сначала выговориться. Таков у нее характер.
— Сомнительного если и нету, то и хорошего не найдешь, громко возвестила она. — Друзья твои — сплошные охотники. До пьянки они охотники — вот какие охотники…
Она уже приоткрыла дверь в коридор.
— Соседей пожалей, не так уж им хочется слышать твои крики.
Последнее время ему стало казаться, что Людмила сознательно старается очернить его перед соседями и знакомыми, показать хуже, чем он есть на самом деле. Он не понимал, с какой целью она это делает, терялся в догадках. Он не мог сказать наверное, что между ними появился другой, и все же эти мысли не оставляли его. Правда, когда Людмила была ровна, заботлива, думал, что каждый человек имеет право на плохое настроение, при котором бывает несправедливым.
Голос у Людмилы леденяще-оскорбительный:
— Вот что! О соседях позаботился! Не по твоей ли вине мне приходится жить с соседями? Пусть они знают!..
Головнин, как всегда, удивился женской способности перескакивать в разговоре с одного на другое. Незаметно сам втягиваешься в эту чехарду, а когда опомнишься, чувствуешь себя полнейшим идиотом.
— Что ты хочешь от меня? — сдержанно спросил он.
— Хорошего поведения, — сказала Людмила. — Где шатался весь вечер?
Головнину хотелось рассказать, где был после работы, но понял, что жена еще в таком состоянии, при котором не поймет его, будет перебивать выкриками.
— Не иначе ты опять получила письмо от Нинки Студенцовой. После ее писем ты всегда взвинчиваешься.
— Далась им Нинка! — закричала Людмила. — Чуть что — Нинка! Да она лучше всех вас. По крайней мере хоть умеет постоять за себя.
— Что она пишет?
— Она не пишет. Она приехала. Куда уволок ее Николая?
— Николай не чучело, чтобы его куда-то волочь.
Чтобы избежать дальнейшей ссоры, он молча пошел в ванную, но там, как обычно, засел сосед.
Головнины жили в квартире на три семьи. В одной комнате обитали пенсионеры, ласковые, уважительные люди, которые друг без друга никуда не ходили. А смежная с ними комната с недавнего времени стала перевалочным пунктом, жильцы в ней не задерживались больше года. У подъезда стоит груженная кроватями, шкафами, прочей утварью машина, начинается перетаскивание. Это значит, соседи получили более удобное жилье, а въезжают те, кто не имел его.
