Олег Верещагин - Скаутский галстук

— Я тебе не враг, Борис, — нашёл я наконец лазейку в этом потоке гневных слов. Мальчишка осекся, сглотнул, провёл по лицу ладонью и тихо сказал:

— Извините… Вы, конечно, не враг… Но вряд ли вы верите в сказки… Пойдёмте, я вас провожу. Вы опоздаете на автобус, правда.

— Конечно, — кивнул я, вставая.

Мы молча вышли в «залы» музея. Только теперь я обратил внимание на маскхалат, украшенный орденом Красной Звезды, бинокль, массивные швейцарские часы и немецкое кепи с маленькой зелёной звёздочкой в одной из горок.

— Это… твоё? — спросил я, останавливаясь. Борька улыбнулся, затягивая напульсник:

— Вы же не верите… Даже дядя Лёша не поверит, я знаю, хотя он занимается проколами во времени уже двадцать лет и тогда, в первый день, специально нас ждал на площади, чтобы предупредить, чтобы мы были осторожны… Кто ночует в здешней гостинице, те часто всякое видят и слышат. Там было гестапо… Так что это просто одежда партизанского разведчика… Люди ведь сходят с ума по-разному… Я тихий. Сижу в музее, хотя наши все в походе по озёрам, «АСК» меня еле отпустил… — Борис пожал плечами и признался: — Мне в этом музее иногда так странно бывает… Я хожу, смотрю фотографии… Я с ними еду делил, в одних шалашах и землянках спал, под пули ходил, смеялся, грустил. Для меня они все живые. А для остальных — экспонаты… В Новгороде один раз старик меня окликает на улице: «Шалыга!» Я обернулся, еле сдержался. А старик сразу извиняться: «Парень, прости, ты прямо один в один с нами в отряде был, глупо, конечно, вырвалось…» — а сам плачет. А я пригляделся — а это Витька Севов. Живой, только… только совсем старый. Мне бы с ним в обнимку, а я только улыбнулся, «ничего, ничего» говорю — и почти бегом…

— А что случилось с отрядом? — спросил я. Борька вздохнул:

— Немцы разбили его зимой 43-го, когда уничтожили партизанский край… Илмари Ахтович погиб… А Мефодий Алексеевич и тётя Фрося пропали без вести… И наши ребята почти все погибли… Из младших разведчиков Лёньчик остался жив и Пашка Короткий, но Пашка потом уже… в сорок четвёртом без вести пропал… А из отделения — Витька, Зинка, Макс и Рэм. Только Рэм погиб уже в армии, на Зееловских высотах. А Зинка подорвалась на мине под Краковым, она была снайпером… Макс потом офицером был и умер уже где-то в девяностых… Ромка в партизаны не вернулся, не дали, его усыновил кто-то… В общем, я что мог — узнал, но немного…

Мы стояли и разговаривали. Я указал подбородком на витрину с документами и вырезками:

— А вон та статья — она про вас?

— Да, статья Симонова… — кивнул Борька. — Он нам фотографии всё-таки переслал — ну, когда нас награждали, я просто про это не упомянул… А статью я уже когда тут работал, нашёл… Там тоже фотографии есть, но не общая, а наши по отдельности.

— Неужели никто не обратил внимания… — начал я. Борька, догадавшись, прервал меня:

— Это никому не нужно. Вообще никому.

Я не нашёл, что сказать и сделал шаг к витрине.

САМЫЕ ОБЫЧНЫЕ

— гласил заголовок на пожелтевшей военной бумаге старого номера «Красной Звезды». Я прочёл первые строки: «Борису Шалыгину только-только исполнилось четырнадцать, когда в его родной Новгород ворвался враг…»

— Печи, — сказал Борька. — Мне полгода снились печи в сожжённых деревнях. Ряды печей и ни одного человека. Я иду, иду, иду между ними и кричу, зову, а никто не откликается… Пусто… А Юлькин портрет я отсканировал, почистил и распечатал с увеличением… Мама всё спрашивает: «Кто это, я такой не знаю…»

Теперь я заметил, что около входа на стуле стоит гитара, украшенная бантом.

— Твоя? — кивнул я на инструмент. Борька кивнул:

— Ага… Как Зинка тогда сказала — мещанство… — он взял гитару, погладил поцарапанный чёрный лак. — У одного «афганца» выменял на три бутылки водки… — Борька перебрал струны и вдруг, подёргивая одну и ту же, не запел, а заговорил, чуть склонив голову… а я увидел то, чего не замечал раньше, потому что Борька был светлорус, как и большинство русских пацанов — серебряные ниточки в его чёлке…

— он рванул струны, хлопнул по ним, глуша и улыбнулся:

— Вот так.

— Я хотел оставить деньги, — я достал тысячную купюру, положил на столик.

— Спасибо, — кивнул Борька. — Я сейчас выпишу чек…

— Не надо, — покачал я головой. — Я пойду.

— Конечно, — кивнул он, ставя гитару на стул. И сказал мне в спину: — Мне иногда очень хочется обратно.

Мне захотелось обернуться. Но я не обернулся. Я пошёл по аллее мимо церкви и дальше, по улице, к станции. «Газель» всё ещё чинилась, но дело подходило к концу. Большинство пассажиров уже толпилось вокруг, лишь несколько человек допивали пиво в павильончике. На придорожном столбе висел плакат, чёрные на белом строчки вдруг резанули взгляд… но, присмотревшись, я увидел, что это просто объявление о покупке длинных натуральных волос по высоким ценам. Ниже ещё один плакатик — яркий, зовущий — обещал суперприз в лотерее на игровых автоматах. Стайка мальчишек лет по 10–12 кучковалась около «ромашки», пересчитывая пятаки и азартно споря о чём-то…

— Готово, едем! — возвестил водитель…

Я поспешил мимо павильона. Один из допивавших пиво мужиков на ходу что-то поддел ногой, и к моим туфлям подкатился ржавый, длинный, гранёный гвоздь с широкой шляпкой. Нагнувшись, я поднял его, положил на ладонь… и услышал музыку. Ту самую, под которую в кино «Белорусский вокзал» приходит с войны усыпанный цветами поезд.

— Ну что же вы? Задерживаете! — окликнул меня водитель. Но я не ответил. Я стоял, держа гвоздь на ладони, улыбался — и музыка гремела у меня в ушах, становясь всё ближе и ближе. Пассажиры, недовольно глядящие в приоткрытые окна, не слышали её — но мальчишки вдруг перестали спорить и, чуть приоткрыв рты, хлопая удивлённо глазами, заозирались и почему-то заулыбались неожиданно искренне и светло, а монеты просыпались из ладони считавшего.

Музыка буйствовала и ликовала, нарастала и кружилась. И я знал, кого увижу с последним её звонким аккордом на недалёкой опушке леса.

К О Н Е Ц

Вне всякого сомнения, можно признать демократическим государство, где дают реальные тюремные сроки за пиратское копирование идиотских фильмов, но при этом не желают принять закон о борьбе с детской порнографией. В конце концов, уже давно всем ясно, что священным при демократии является именно право частной собственности, а не дети (тем более — русские!). И что поделать, если у наших законодателей и правозащитников нет понимания того, что такое порнография и дети и они требуют, чтобы им написали чёткое юридическое определение таких понятий, как совесть и мораль.

Но празднование 60-летия Победы всё-таки следовало отменить и объявить в этот день траур. Потому что именно 9 мая 2005 года в одном из коллекторов города Красноярска были найдены обгоревшие до скелетирования тела пропавших (а точнее — похищенных) месяцем ранее пяти детей в возрасте 9-12 лет. На пятерых Саше Лавренову, Диме Макарову, Максиму Тауманову, Галашу Мамедгасанову и Сафару Алиеву было 52 года. Вполне нормальный средний срок смерти мужчины в демократическом нашем государстве. Но для детей всё-таки несколько рановато, вам не кажется?

Хотя возможно — я и ошибаюсь. Возможно, документы «Плана Ост», предусматривавшего поголовную неграмотность, отсутствие медицинского обслуживания, нездоровую пищу, пропаганду контрацепции и аборты среди населения России, кем-то приняты на вооружение в наши дни. Тогда всё нормально. Спите спокойно, сограждане.

Когда я писал эту книгу, я думал в первую очередь, конечно же, о Лукьяненко и Крапивине. Но это — абсолютно отдельная тема.

А во вторую — о том, что живёт на свете масса людей, имеющих высшее образование и на этом основании величающих себя интеллигентами. Это довольно странные на мой взгляд люди. И дело не в том, что они любят трепаться. Дело в том, о чём и как они треплются.

Мне, например, не слишком понятен их ужас перед войной и вообще насильственной смертью. Особенно это касается слезливых криков о том, какие страдания война приносит детям. Интересный вопрос: а наше мирное время (и далеко не только в России, и не только в неблагополучных странах вообще!) им не приносит страданий? Разница только в том, что тут ещё и непонятно, за что и почему они должны страдать… А на войне в целом ясно. Не помню, кто из великих сказал: «Человек может перенести любые муки, если утешением ему будет служить твёрдое понимание того, за что он страдает».