— Чушь ты какую-то порешь, сосед! — раздраженно прерывает его Виксна. — Не так страшен черт, как нам его малюют...
— Не скажи! В этом деле у меня имеется кое-какой опыт. Да и читать приходилось... Был бы ты посмышленее, ты бы спозаранку, покуда роса не просохла, походил бы по дороге, по канавам бы полазил... Если б он украл, при себе бы не оставил. То ли в карьер, что между нашими хуторами, то ли под дерево, под мох в каком-нибудь приметном месте спрячет, чтоб потом было легче найти. А ле-жанку-то его хорошо осмотрели?
Полицейский застигнут врасплох. И как он только мог такое забыть? Но нельзя же признаться в своем упущении, и он с деланной невозмутимостью говорит:
— В нашей практике еще не было случая, чтобы подпольную литер... я хочу сказать ворованные вещи преступник прятал там, где он спит. Впрочем, можно обыскать. Где ваш работник, господин Виксна? Он ведь к тому же ваш родственник, на него можно положиться? Пускай поищет!
— Сказать вам правду, господа, я только что обыскал там каждую травинку, — отозвался Густ, просунув голову в дверь. — Даже по застрехам, и там все ощупал... Нигде нет! Плакали денежки!..
Однако против парня не нашлось никаких улик. Взять его под арест? Приклеить ему что-нибудь политическое? Так что же тогда — отпустить? Как-то неловко, и следствию передать его, избитого, тоже неловко — он такое там расскажет!
Посовещавшись, все трое — хозяева и блюститель порядка — приходят к более или менее единодушному решению — на все четыре стороны отпустить этого поляка, латгальца или шут его знает кто он там. Чтобы духу его тут не было! Пусть в следующий раз им на глаза не попадается. Заживо в тюрьма>г сгноят. А сейчас пускай спасибо скажет, что легко отделался!
Ночи в июне короткие, нагретая за день земля теплом дышит. Едва растает заря на западе, алым костром займется восток. Хорошо в лесу на рассвете. Только в эту ночь Иону не до красот природы. Три огненных полосы горят на спине. Голова гудит, как осиное гнездо.
Между днем вчерашним и днем сегодняшним уж не вечность ли их разделяет? Полыхает пожар. Горячим жаром (уж не сам ли он в огне?) пышет в лицо.
Провел по лицу ладонью, она стала влажной. Отчего? В недоумении оглядывает руку. Хватается за спину. Тонкая, прогнившая материя пробита насквозь. Как и кожа — до крови.
— За что? За что? — кричит Ион и тяжко, будто молотом по наковальне, колотит кулаком себя в грудь. — За то! За то (откуда только взялось это эхо?). За то, что нет у тебя собственности! Пока ты владеешь лишь силой своих рук, в глазах всех этих хозяев ты будешь казаться подозрительным хотя бы потому, что у тебя нет больше ничего! Потому что тот, у кого нет ничего, тот и против собственности, и против собственников!
Да, Ион Вуцан против собственников с того момента, когда обжег его первый удар кнута и когда он поднял руку, собираясь дать отпор своим обидчикам. И хорошо, что сдержался. Схватка была бы недолгой, и они бы, конечно, одержали верх — те, против кого он решил отныне бороться.
Охваченный удивительными мыслями, Ион вскакивает и напрямик полями, лугами идет туда, откуда недавно пришел,— и шагает он не таясь, в открытую.
Хутор Рейниса Виксне тут недалеко...
Дойдя до гумна, остановился. Чиркнул спичку, преспокойно ткнул ее в сухую солому... Сбросив с себя пиджак, стоит по пояс голый с окровавленной спиной, вызывающе глядит на огонь. Пусть дотла сгорит собственность собственников! И пусть все узнают, кто это сделал, — он не убежит.
Но вдруг у Иона дрогнула рука. Молнией пронзила
мысль. Дагда... Комсомольские собрания... Митинги... Демонстрации... «Пусть сгорит старый мир!»
То-то — весь мир! А он вздумал спалить одно-един-ственное гумно! Вуцан готов заплакать от своего бессилия. Но это минутная слабость. Он хватает первую попавшуюся жердь, сбивает ею пламя, выдирает клочьями загоревшуюся солому, ладонями гасит искры — и быстро уходит.
Ночи в июне — короткие. Перед Вуцаном дальняя дорога. Надо торопиться! Цель все та же — Верхняя Даугава. Теперь он твердо знает — дойдет. Может быть, даже ему посчастливится найти там знакомого оратора. Может, тот научит его, как спалить этот мир собственников — весь без остатка.
|1901—1934|
ДЕВУШКА, У КОТОРОЙ НЕТ БРАТА
Миниатюра
ападный небосклон полыхал зарею. Над городской громадой — вокзалом — на рассвете и на закате всегда алел горизонт.
Обычно тихий, затаившийся, он теперь без умолку грохотал орудийными раскатами, что ни день звучавшими все отчетливей, все более грозно.
Нестройный гул многолюдной толпы чем-то напоминал мне зловещий рев и лай уже близкого фронта. Вместе с другими я ожидал прихода поезда. Перрон был запружен разным хламом, пожитками отъезжающих. Носильщики были нарасхват, им здорово доставалось. Весенний день выдался прохладным, и все же пот градом катился по их перепачканным лицам, а тонкие спецовки липли к спине...
В те дни поезда приходили только с востока... С запада надвигалась канонада, оттуда откатывались измотанные, обескровленные красные полки, в ожесточенных схватках поредевшие ряды бойцов. И в городе не было дома, куда бы не закралась война, не было улицы, где бы люди не тревожились за свою жизнь, имущество... Но находились и такие, кто, ни о чем не заботясь, старался лишь с последними поездами отправить детей, — впрочем, не зная, куда отправляют их, — а сами, сжимая еще неостывшие стволы винтовок, под алыми стягами всемирного братства шли за Даугаву навстречу нараставшей канонаде.
Счастлив был тот, кто, пройдя бесчисленные кордоны и проверки, мог перевести дух в гудящей тесноте вокзала. Когда же наконец поезд вкатил под навес, стены вокзала содрогнулись от рева загалдевшей толпы. Колеса еще не остановились, а люди уже ломились в закрытые двери вагонов. Приехавшим стоило неимоверных усилий протиснуться к выходу. Я не очень-то торопился, мог уехать и завтра. Ничего бы страшного не случилось, если бы я вообще не уехал, потому что через сутки мне надлежало вернуться в более привычное для меня место, туда... поближе к развороченному снарядами переднему краю. И только одно небольшое поручение подстегивало меня покинуть город, хотя мне так не хотелось этого...
Я все еще медлил, держась в стороне, когда мое внимание привлекла девушка с винтовкой на плече... Стояла она у входа, внимательно вглядываясь в лица прибывших и предъявляемые ими документы. Я же загляделся на лицо этой девушки — было в нем какое-то сходство с мраморной скульптурой древних греков — такое же неподвижное, жесткое, и вместе с тем была в нем одухотворенность и теплота. Всякий раз, когда девушка принимала мандат, в ее глазах вспыхивали голубые пытливые искорки, казалось бы, насквозь прожигавшие каждую букву, каждое пятнышко документа. В те времена эти истершиеся, захватанные мандаты, справки, удостоверения служили верными проводниками по земле. Без них и шагу нельзя было ступить...
Много недовольных, неприязненных, вызывающих и откровенно злобных взглядов впивалось в ее бледное, будто из мрамора высеченное лицо. Пройдя контроль, приехавшие с гордо поднятыми головами, с самодовольными ухмылками выскакивали из вокзала...
В окопной грязи зачерствевшие чувства просыпались во мне с новой силой — будто они вырвались на волю из темных глубин в своей первозданной свежести. Чувства были такими же, как прежде, когда в пороховом дыму не закоптилось сочувствие, когда громовые раскаты не заглушили душевную отзывчивость. Я смотрел на девушку с ее детски простодушными глазами, и в сердце невольно закрадывалась жалость. Я понимал, она должна вот так стоять здесь — бесчувственным изваянием у двери, в которую, быть может, сию минуту крадется смертельная угроза — угроза красному городу, угроза бесстрашным его защитникам, угроза завтрашнему дню, идее всемирного братства. Быть может, вера в эту идею и была силой, заставлявшей людей превращаться в изваяния. Должно быть, так!
Я замечаю, что число приехавших все* растет. Бессловесные, словно тени, скользят они, не в силах скрыть своей внутренней дрожи перед пронизывающим взглядом девушки, проверяющей документы.
